Кнут Гамсун - Новые силы
Но вот все башенные часы в городе, одни за другими, бьют двенадцать медленных ударов. Кофейни пустеют, из всех увеселительных мест устремляются потоки людей, от которых пышет жаром и пивом.
С пристаней ещё долетает шум работающих лебёдок, и дрожки стучат по улицам. Но в глухих конторах старые хозяева уже покончили со своими делами и мыслями, седые старики захлопывают книги, снимают с гвоздя шляпы, гасят лампы и уходят домой.
И «Гранд» тоже выпускает своих последних гостей, кучку весёлой молодёжи, остававшуюся до самого конца. В расстёгнутых пальто, с тросточками под мышкой и в шляпах набекрень, они медленно бредут по улице, освещённые светом фонарей, громко разговаривая, напевая модную песенку и свистом подзывая одинокую забытую женщину в боа и белой вуали.
Компания доходит до университета. Говорят о литературе и политике и хотя между ними нет разногласия, всё же они очень горячатся:
— Что такое? Разве Норвегия не самостоятельная страна? Ну, так почему же она не имеет права выступать самостоятельно? Подождите, вот президент обещался взяться за это хорошенько, а, кроме того, скоро будут выборы...
Все согласны, выборы покажут!
Возле университета трое из мужчин прощаются и расходятся в разные стороны по домам, двое оставшихся возвращаются опять той же дорогой, останавливаются возле «Гранда» и обмениваются мнениями. Это Мильде и Ойен. Мильде продолжает горячиться.
— А я скажу вот что: если стортинг и на этот раз ничего не сделает, так я уеду в Австралию. Тогда здесь невозможно будет оставаться.
Ойен молод и слабонервен. Его маленькое, круглое девичье личико бледно и утомлено, Он щурит глаза, как близорукий, хотя зрение у него хорошее, и говорит мягким, слабым голосом.
— Я не понимаю, как это может до такой степени интересовать вас. Мне это совершенно безразлично.
И Ойен пожал плечами, политика ему надоела. Плечи у него совсем покатые, как у женщины.
— Ну, да, знаю, и не хочу тебя больше задерживать, — говорит Мильде. — Кстати, написал ты что-нибудь за последнее время?
— Да, два стихотворения в прозе, — отвечал Ойен, сейчас же оживляясь. — Но я жду теперь, главным образом, того времени, когда попаду в Торахус, там то я уже как следует примусь за работу. Ты прав: здесь, в городе, не мыслимо оставаться.
— Ну, да, но я подразумевал, в сущности, всю страну... Ну, так, значит, ты будешь помнить: в четверг вечером, у меня в мастерской. А вот что, дружище, не найдётся ли у тебя лишней кроны?
Ойен расстёгивает пальто и достаёт крону.
— Спасибо, друг. Так, значит, до четверга вечера. Приходи пораньше, поможешь мне всё устроить... Иисусе Христе, шёлковая подкладка! А я то попросил у него всего одну крону! Пожалуйста, прости меня, если я тебя этим обидел.
Ойен улыбается и парирует шутку:
— А я сказал бы так: где ты теперь увидишь платье не на шёлковой подкладке?
— Чёрт возьми, почём же ты платишь за такую штуку?
И Мильде щупает пальто.
— Ну, этого я не помню, я не запоминаю цифр, это не по моей части. А счета от портных я откладываю в сторону и всегда нахожу их при переезде на другую квартиру.
— Ха-ха-ха, практичный способ, в высшей степени практичный. Так ты, значит, не платишь по ним?
— Нет. Всё в руце Божьей, как говорится. Конечно, если я когда-нибудь разбогатею, тогда другое дело... Ну, однако, до свиданья. Я хочу остаться один.
— Отлично. Покойной ночи. Но, послушай-ка, серьёзно: если у тебя найдётся ещё крона, так я...
Ойен опять расстёгивает пальто.
— Ну, вот, спасибо, большое спасибо. Эх, вы, поэты! Куда ты, например, направляешься сейчас?
— Я, должно быть, похожу немножко здесь и посмотрю на дома. Я не могу спать, я считаю окна, и это вовсе не так глупо, как может показаться. Иногда я испытываю истинное наслаждение, когда глаз мой отдыхает на этих четырёхугольниках, на этих чистых линиях. Ну, да ты в этом ничего не понимаешь.
— Ну, вот ещё, как это не понимаю! Но я думаю, что и люди... И люди, плоть и кровь, не правда ли, это тоже имеет, свой интерес?
— Нет, стыдно сказать, но люди мне опротивели. А вот какая-нибудь чудесная, пустынная улица, в роде той, что сейчас перед нами, это другое дело. Ты никогда не замечал, какая в этом красота?
— Я то не замечал! Я ведь не слепой, слава Богу! Пустынная улица имеет свою красоту, свою прелесть, особое очарование. Но всё в своё время... Ну, не хочу тебя задерживать. До свиданья в четверг.
Мильде сделал приветственный жест, приложив тросточку к шляпе, повернулся и пошёл вверх по улице.
Ойен продолжал путь один. Не прошло и нескольких минут, как оказалось, что он потерял ещё не весь интерес к людям, он сам наклеветал на себя. Первой попавшейся женщине, окликнувшей его, он с радостью отдал свои последние две кроны и молча пошёл дальше. Он не сказал ни слова, его маленькая, нервная фигурка исчезла прежде, чем женщина, успела поблагодарить его...
И вот наконец всё стихло. В гавани умолкли лебёдки, город успокоился. Глухие шаги одинокого человека раздаются где-то вдали, но нельзя разобрать, где именно. Газ беспокойно мигает в фонарях, два полицейских стоят на перекрёстке и разговаривают, время от времени ударяя одной ногой о другую, потому что у них зябнут пальцы. Так проходит вся ночь. Кое-где человеческие шаги, да местами полицейские переминаются с ноги на ногу и стучат сапогами от холода.
V
Большая комната с голубыми стенами и двумя окнами с задвижными ставнями — что-то вроде сушилки, с небольшой печкой посредине и трубами, которые поддерживаются проволокой, прикреплённой к потолку.
По стенам развешено множество эскизов, расписанных вееров, палитр. Часть картин в рамах стояли вдоль стен. Запах масляной краски и табачного дыма, сломанные стулья, кисти, разбросанные пальто прибывших гостей, старая резиновая калоша с гвоздями и какими-то железными обломками. На мольберте, отодвинутом в угол, большой, почти готовый портрет Паульсберга.
Такова была мастерская Мильде.
Когда около девяти часов в неё вошёл Оле Генриксен, гости были уже все в сборе, даже Тидеман с женой. Всего было двенадцать человек. В комнате горело три лампы под плотными абажурами, так что света среди густого табачного дыма они давали немного. Этот полумрак был, по всей вероятности, выдумкой фру Ганки.
Пришли также двое совсем молодых безбородых юношей, два начинающих поэта, студенты-первокурсники, только в прошлом году отложившие учебники на полку. У обоих были наголо остриженные машинкой головы, у одного на часовой цепочке висел маленький компас. Это были приятели Ойена, его почитатели и ученики. Оба писали стихи.
Кроме них был ещё господин из редакции газеты «Новости», журналист Грегерсен, считавшийся среди прочих сотрудников литератором. Он оказывал большие услуги своим друзьям, часто помещая о них заметки в своей газете. Паульсберг выказывает к нему большое внимание и говорит с ним о серии его статей под заглавием «Новая литература», которые он находит замечательными. И журналист отвечает ему радостно, гордясь похвалой. У него привычка искажать слова, так что они звучат иногда очень забавно, и никто скорее его не исковеркает слово.
— Довольно трудно написать такую серию статей, — говорит он, — так много писателей, о которых надо упомянуть, настоящий хоас!
Слово «хоас» вызывает у Паульсберга улыбку, и они дружно продолжают разговор.
Адвокат Гранде с женой ещё не пришли.
— Так, значит, адвокат не придёт нынче, — говорит фру Ганка, не упоминая о его жене.
Фру Либерия, впрочем, никогда не бывала в гостях.
— Он дуется, — ответил Мильде и чокнулся с актёром Норемом. — Он не хотел быть вместе с Норемом.
Никто не стесняется, болтают всякий вздор, перебивают друг друга, пьют и шумят. Что за чудесное место эта мастерская Мильде — как только в неё войдёшь, сейчас же чувствуешь, что здесь можно говорить и делать всё, что вздумается!
Фру Ганка сидит на диване, рядом с ней Ойен. Прямо против неё, через стол, сидит Иргенс, свет лампы падает на его плоскую грудь. Фру Ганка почти не смотрит на него.
На ней красное бархатное платье, глаза у неё зеленоватые, верхняя губа чуть-чуть вздёрнута, так что видны её зубы, видно, какие они белые. Лицо у неё свежее и белое, красивый лоб не закрыт волосами, она причёсывается гладко, как монахиня. Несколько колец сверкают на её руках, когда она поднимает их к груди. Она тяжело дышит и говорит через стол:
— Как здесь жарко, Иргенс.
Иргенс встаёт, подходит к окну и хочет отворить его. Но раздаётся протестующий голос фру Паульсберг. Нет, только, ради Бога, не отворяйте окон, она этого не выносит. Уйдите лучше с дивана, здесь, посредине комнаты, прохладнее.
И фру Ганка встаёт с дивана. Движения у неё медленные и томные. Когда она стоит, задорно приподняв плечи, она похожа на молодую девушку. Проходя мимо большого треснувшего зеркала, она не смотрится в него, и от неё не пахнет духами. Рассеянно она берёт под руку мужа и прохаживается с ним взад и вперёд по комнате, в то время как за столами пьют и разговаривают.
