Элиза Ожешко - Зимний вечер
Рассказывая об этом, он весь просиял, его длинное костлявое лицо засветилось искренним, почти детским весельем. Он выглядел, как мальчишка, который, радостно смеясь, рассказывает с задорным лукавством о своих невинных проказах.
Все смотрели на него, задрав головы и от изумления открыв рты. Среди общего молчания сквозь клубы дыма послышался низкий суровый голос:
— А вы откуда знаете, как это было?
— И правда! Вы-то откуда знаете? — повторили вопрос еще два или три голоса.
Как будто почуяв в этих настойчивых вопросах враждебный выпад, прохожий вызывающе поднял голову и, грозно сдвинув брови, обвел горящим взором хозяев хаты.
— А вот знаю! Ну и что же, что знаю! Умное слово дуракам в диковину… Аааа! Поразевали пасти!.. Откуда я знаю? Будто нет у людей языков и нельзя рассказать?.. Люди рассказывали, а я слушал… Тьфу!
Он сплюнул и вдруг снова забеспокоился, растерянно огляделся по сторонам, нашел глазами свою палку и потер руки. Алексей дерзко смотрел ему в лицо.
— Что-то вы уж очень много знаете про этого Бонка, — начал он. — Точно вы его когда видали…
Незнакомец презрительно пожал плечами.
— А где я мог его видеть? Не видал. Я из Пруссии иду… Двадцать с лишком лет я не был в этих краях.
— Жаль, что не видели, а то вы бы нам рассказали, каков он с виду… Легче было бы его поймать… Ох, попадись он мне, поймал бы я его с великой охотой и до всякой полиции сам спустил бы с него шкуру…
— Ого, такой молодой, а уже рад бы с людей шкуру спускать! — усмехнулся прохожий.
— Да ведь он разбойник! — вскочив с лавки, запальчиво вскричал молодой крестьянин. — Я нынче от самого писаря слыхал: «Лавки, говорит, грабил, фальшивые деньги делал, а всего, говорит, хуже то, что со своими сообщниками троих человек убил…» И такого зверя жалеть? Ох, уж излупил бы я его!.. Чтоб не повадно ему было других убивать…
И он погрозил кулаком.
— Тише ты! Тише, Алексей! Не ори так! — унимала мужа молодая жена, оттаскивая его за полу распахнутого полушубка.
Но и бондарь взмахнул рукой, сжимавшей рубанок.
— Чтоб ему вовек добра не видать за то, что он загубил невинных людей…
— Ой! — ужаснулась Ганулька. — Может, он опять разбойничать станет…
— Непременно станет… — подхватила бабка, — разбойник-то какой: в крови людской купался…
— Чтоб ему все кости повывернуло… Чтоб его паралич хватил…
— Станет он иль не станет разбойничать, — угрюмо молвил бондарь, — а поймать его надо, не то он собьет шайку и будет красть коней…
— Ну, это шалишь! — крикнул Алексей. — Не будет он коней воровать, как палач ему влепит двести плетей…
— Ай, ай! — взвизгнула Ганулька.
— А тебе-то что? — напустился на нее Алексей, но тотчас же оглянулся на жену: склонив свой тонкий стан, она тоже причитала:
— Ой-ой-ой! А-а! Ой-ой-ой!
Старая Настуля, подперев рукой иссохшую щеку, громко, на всю хату вздыхала:
— Господи боже мой! О господи милостивый…
Пятнадцатилетний Ясек точно остолбенел; выкатив глаза и приложив обе руки ко рту, он выл дрожащим голосом:
— У-у-у-у!
— Вот до чего напугались, что разбойнику дадут плети! — засмеялся Алексей.
Прохожий уже не стоял, как раньше, выпрямившись во весь рост. Когда Алексей первый раз упомянул о плетях, можно было увидеть, как под тонким сукном его рваного сюртука задвигались и медленно поднялись лопатки, голова, словно от внезапного удара, поникла, подбородок коснулся груди.
— А вытерпит ли шельмец? — полюбопытствовал бондарь.
— Ого! И как вытерпит! — уверял Алексей. — Еще на край света пойдет в кандалах, куда прикажут, да там с утра до ночи будет под землей молотом махать или тачку возить…
— Ох, бедный он, бедный! — вздохнула Еленка, крепче прижала к груди лежавшего у нее на руках младенца и принялась его укачивать.
— Ох, и зачем он на свет явился? Зачем его господь на этот свет послал? — вздыхала Настуля.
— А я бы, верно, не вытерпела… нипочем бы не вытерпела… так бы и утопилась… — говорила Ганулька.
Кристина бросила мыть посуду и выпрямилась; высокая, сильная, статная, она стояла со скрещенными на груди руками, устремив в огонь темные глаза. Красивый рот ее слегка кривился и хмурились темные брови. Когда все умолкли, она заговорила низким, глубоким голосом:
— А ведь и его мать когда-то укачивала на руках и баюкала…
Прохожий вдруг поднял голову и обернулся к ней. Долго он смотрел на нее, потом нагнулся почти к самому ее лицу и громким, свистящим шепотом сказал:
— Берегите своего сынка, ох, берегите хорошенько своего Яська, чтобы он никогда не был таким несчастным…
Женщина с удивлением, чуть не с испугом откинула голову, но гость уже повернулся в другую сторону, туда, где за столом, прислонясь к стене, сидел хозяин хаты. До этой минуты Микула молчал; таков, видно, был у него обычай: сперва он каждому позволял сказать свое, а потом говорил сам, и его слово решало все споры и кончало пререкания. Отведя руку с трубкой в сторону, он медленно и спокойно молвил:
— Правильно. Такого и господь не велит жалеть. Правильно. И то уж нам от конокрадов, грабителей да фальшивомонетчиков житья не стало. Для того ли честные люди горбы гнут, чтобы этих шельмецов добром своим, а не то, упаси господь, и кровью своей кормить и поить? Честные люди должны быть надежны, что никто их не тронет и не обидит, а чтоб за такие тяжкие грехи не карали — этого и допустить нельзя, никак нельзя. И хватит.
Он снова затянулся трубкой. На фоне темной стены, в скудном свете маленькой лампочки, он выглядел белым колоссом с слегка ссутулившимися плечами и окутанной облаком дыма головой. Пока Микула говорил, прохожий жадно вглядывался в него, прислушиваясь к каждому слову; от напряжения он даже полуоткрыл рот, лицо его окаменело, взгляд остановился, и только веки часто-часто моргали. Старик умолк, а он еще несколько секунд смотрел, слушал, словно ожидая еще чего-то, какого-то невысказанного слова. Костлявое лицо его пылало, страстным гневом сверкали глаза. Он махнул рукой.
— «Хватит!» — повторил он слова старика и резко, отрывисто засмеялся. — Хорошо вам, хозяин, говорить «хватит!» А тому, кого, словно дикого зверя, гонят по свету, чтобы, догнав, избить до полусмерти, а потом сослать на каторгу, — тому хватит или не хватит? Это знает он один и в душе клянет весь свет и людей и тот день, когда он уродился! Со всяким может случиться беда, и ни одна мать не знает, кого она укачивает на руках…
Он мельком взглянул на Кристину и на Еленку, вдруг как бы захлебнулся, громко проглотил слюну и замолк.
— Беда со всяким может случиться, — спокойно и неторопливо отвечал Микула, — но последний тот человек, кто убивает другого…
— Эх! — выкрикнул гость. — А на войне не убивают? И убивают не одного, а сразу тысяч десять, да еще того, кто всех больше убьет, за это прославляют, дают ему ордена и всякие награды… Эх, последний…
Он замотал головой и снова рассмеялся, но тихим, грудным смехом.
— Последний, последний! — повторил он. — А про то вы знаете, хозяин, что от последнего иной раз — ой как близко, совсем близенько до первого… и не будь такого случая… а мало ли что бывает, всего и не перечтешь, — так этот последний, может, был бы первым…
У него пересохло в горле. Крупными шагами он подошел к столу, налил полную рюмку водки, залпом осушил ее и вернулся к печке.
— «Хватит!» — снова заговорил он, попрежнему обращаясь к старому Микуле. — Вам хорошо говорить «хватит!» А знаете вы, как этот Бонк, которого теперь травят, точно дикого зверя, чтобы избить до полусмерти, как он в первый раз попал в беду? Может, в первый-то раз он попал в беду за такой пустяк, что не стоит и плевка! А стряслась с человеком беда, то уж так она, хозяин, его трясет, что иной раз всю душу наизнанку выворотит! Изнанка-то есть у всякой души, но у одного она вылезает наружу, а у другого не вылезает… вот как!
Прохожий снова подошел к столу, но водки уже не пил. Машинально он потянулся к бутылке и, не дотронувшись, возвратился на прежнее место. Ноздри его раздувались и трепетали, брови то взлетали, то надвигались на глаза; бурно дышавшая грудь и мрачно горевший взор выдавали пылкую натуру, дерзкую и ожесточенную. Однако, подойдя к печке, он снова засмеялся.
— «Хватит!» — опять повторил он, как будто это слово, услышанное из уст старика, впилось в него невидимым, но жалящим острием. — Вот кабы можно было сказать «хватит!» тем бесам, что раздирают душу человека! Да кабы они убегали от этого слова! В одних эти бесы спят, в других просыпаются и гонят их к погибели. А вы думаете, хозяин, когда бесы гонят к погибели душу человеческую, кто-нибудь поможет ее спасти? Ха-ха-ха-ха! Соломинки никто не протянет, за какую бы можно было ухватиться, чтоб вылезть из ямы. Когда человек поскользнулся и, как свинья, вывалялся в грязи, найдется ли кто на свете, что пожалел бы его и вывел бы на дорогу? Ого! Никто и не обернется, а кто обернется, тот еще ногой его пнет! Иной раз ему самому омерзеет эта вонь… захочет он от нее бежать — куда там! Не дадут! Ату его! Как борзые травят лису, пока не затравят, так и они назад его загоняют в грязь, и терзают, и мучают, покуда он снова не станет кусаться до крови! А что ему делать? Коли война, так война! Коли пропадать, так уж сперва вволю наесться и напиться, а хоть и придется кому башку раскроить, так что же? И так и этак погибать… Зато хоть попомнят его враги!.. А кто враг? Весь свет враг, раз никто и не думает его спасти… а всякий рад погубить…
