Владимир Набоков - Прзрачные вещи
О да, она была красива и была бы красива необычайно, окажись губы ее немного полнее. Темные глаза, светлые волосы, медового тона кожа. Две серповидные морщинки спускались вдоль загорелых щек по сторонам от скорбного рта. Черный жакет поверх сборчатой блузки. На коленях, под ладонями в черных перчатках лежала книга. Пламя и копоть бумажной обложки показались ему знакомыми. Механизм их знакомства был идеально банален.
Они обменялись взглядами учтивого неодобрения, когда трое американских детишек затеяли тянуть из чемодана свитера и штаны в яростных поисках чего-то, по глупости забытого (груды комиксов – уже перешедшей вместе с грязными полотенцами в распоряжение расторопной гостиничной горничной). Один из двух взрослых, встретясь с холодными глазами Арманды, ответил добродушно-беспомощным взглядом. Кондуктор пришел за билетами.
Хью, слегка наклонивши голову, уверился в своей правоте: действительно, мягкая копия "Фигур в золотом окне".
"Из наших", – сказал Хью, кивком указав на обложку.
Она взглянула на книгу, словно надеясь найти в ней какие-то объяснения сказанному. На ней была очень короткая юбка.
"Я к тому, что работаю в этом издательстве, – сказал он. – У американского издателя, который выпустил ее в твердой обложке. Вам нравится?"
Она отвечала на беглом, но искусственном английском, что терпеть не может сюрреалистических романов с поэзией. Ей требовалась жесткая реалистическая литература, отражающая наше время. Ей нравились книги о насилии и о восточной мудрости. Может, дальше получшает?
"Вообще-то там есть довольно драматичная сцена на ривьерской вилле, когда девочка, дочь рассказчика..."
"Джун."
"Да. Джун поджигает свой новый кукольный домик и вилла сгорает дотла; правда, насилия, боюсь, и в ней маловато; все это скорее символично, в высоком смысле слова, и, как бы сказать, временами удивительно нежно, как пишут в обложечных рекламках, или по крайней мере писали на нашем первом издании. Это обложка известного Пола Плама."
Разумеется, она ее докончит, как бы ни было скучно, потому что в жизни любое дело следует доводить до конца, как то шоссе над Виттом, у них в Витте дом, chalet de luxe[7], и пока не проложили новое шоссе, приходилось тащиться пешком до канатной дороги на Дракониту. "Горящее окно", кажется, так она называется ей только вчера подарила на двадцатитрехлетие падчерица автора, которую он может быть...
"Джулия."
Да. Джулия и она вместе преподавали зимой в тессинской школе для девочек-иностранок. Отчим Джулии только-только развелся с ее матерью, вообще он безобразно с ней обходился. Что преподавали? Ну, осанку, ритмику – в этом роде.
Теперь Хью и новая, неотразимая персона перешли на французский, на котором он говорил во всяком случае не хуже, чем она по-английски. А как ему кажется, кто она по национальности? Датчанка или голландка? Нет, семья отца происходит из Бельгии, он был архитектор, его прошлым летом убило, когда он командовал сносом знаменитого отеля на заброшенных минеральных водах, а мать родилась в России, в весьма благородном milieu[8], конечно, полностью уничтоженном революцией. Нравится ему его работа? Не согласится ли он чуть-чуть приспустить эту сторку? Погребение павшего солнца. Это что, поговорка? – поинтересовалась она. Да нет, только что выдумал.
Тою же ночью в Версексе Хью писал в дневнике, который вел от случая к случаю: "Разговорился в поезде с девушкой. Восхитительные голые коричневые ноги и золотые сандалии. Безумное вожделение школьника и никогда не испытанное прежде романтическое смятение чувств. Арманда Камар. La particule aurait juré avec la derniére syllabe de mon prénom[9]. По-моему Байрон использует "chamar" в значении "павлинье опахало" в весьма благородном восточном milieu. Чарующе рассудительна и притом чудесно наивна. Выстроенное отцом шале над Виттом. Если окажетесь в этих рarages[10]. Пожелала узнать нравится ли мне моя работа. Моя работа! Я отвечал: "Не спрашивай, чем я занят, спроси на что я способен, дивная девушка, дивные солнечные поминки под полупрозрачной черной тканью. Я способен ровно за три минуты заучить наизусть целую страницу телефонной книги и не могу запомнить номер собственного телефона. Я могу сочинять стихи без конца и начала, странные и неслыханные, совсем как ты, таких еще триста лет никто сочинить не сумеет, и все же я не напечатал ни единой строки, не считая той юношеской ерунды, в колледже. На кортах отцовской школы я изобрел убийственный возврат подачи – резанный льнущий драйв, – и все же теряю дыхание после первого гейма. Я могу написать акварелью и тушью непревзойденной светозарности озеро, отражающее горние выси, но не способен нарисовать ни лодки, ни моста, ни очертаний человеческой паники в пламенеющих окнах Пламовой виллы. Я преподавал в американских школах французский язык, но так и не смог избыть канадского акцента моей матери, хотя отчетливо слышу его, когда шепчу французские фразы. Ouvre ta robe, Déjanire, чтобы я мог взойти sur mon bûcher[11]. Я могу левитировать, могу провисеть в вершке над полом десять секунд, но не способен забраться на яблоню. У меня степень доктора философии, и я не знаю немецкого. Я влюбился в тебя, но ничего не стану предпринимать. Короче говоря, я – всеобъемлющий гений." По совпадению, достойному другого гения, книга, которую она читала, оказалась подарком его падчерицы. Джулия Мур несомненно забыла, что я обладал ею два года назад. И мать, и дочь – обе заядлые путешественницы. Они побывали на Кубе, в Китае, в иных таких же тоскливых и неразвитых странах и с уважительным неодобрением отзываются о множестве очаровательных и странных людей, с которыми там подружились. Parlez-moi de son[12] отчим. Быть может, он trés fasciste[13]? Не сумела понять, почему я назвал левые устремления миссис R. заурядным буржуазным поветрием. Mais au contraire[14], она и дочь без ума от радикалов! Ну что же, сказал я, у мистера R., lui[15], иммунитет к политике. Моя бесценная считает, что в том-то и горе его. Шея цвета сливочной ириски, золотой крохотный крестик и grain de beauté[16]. Соразмерная, сильная, смертоносная!"
10
Кое-что он все же предпринял, при всем уважительной неодобрении к собственной персоне. Он послал ей письмо из почтенного версекского "Паласа", где ему предстояло через пару минут сойтись за коктейлем с самым ценимым из наших авторов, лучшая книга которого Вам не понравилась. Нельзя ли мне навестить Вас, скажем, в среду, четвертого. Потому что я к этому времени как раз буду в отеле "Аскот" в Вашем Витте, где, говорят, даже летом можно отлично покататься на лыжах. С другой стороны, главная цель моего пребывания здесь – выяснить, когда старый мошенник закончит теперешнюю книгу. Странно вспомнить, как волновался я только позавчера, предвкушая возможность наконец-то увидеть великого человека во плоти.
Плоти оказалось даже поболее, чем ожидал, исходя из недавних снимков, наш Персон. Пока он сквозь окно вестибюля вглядывался в R., выползающего из машины, ни горны гордыни, ни вопли восторга не сотрясали его нервной системы, ныне полностью занятой голоногой девушкой в пронизанном солнцем вагоне. И все же зрелище R. являл собой величавое: – красавец шофер поддерживал тучного старика с одного боку, чернобородый секретарь подпирал с другого, а на ступенях крыльца чета отельных chasseurs[17] изображала участливые порывы. Скрытый в Персоне репортер отметил, что на мистере R. бархатисто-шоколадные теннисные туфли, лимонная рубашка с сиреневым шейным платком и помятый серый пиджак, как будто лишенный особых примет, – по крайней мере на взгляд рядового американца. Привет, Персон! Они расположились в холле при баре.
Иллюзорный характер события в целом обогащался видом и речами двух персонажей. Этот монументальный мужчина в глинистом гриме и с притворной улыбкой, казалось, разыгрывал на пару с украшенным бандитской бородкой мистером Тамвортом, косной рукой написанную сцену, потешая ею незримую публику, от которой Персон, бутафорское чучело, все отворачивался, словно его вместе с креслом передвигала затаившаяся Шерлокова экономка, – как бы он ни садился и куда бы не взглядывал в ходе этой недолгой, но пьяноватой беседы. В сущности, все казалось подделкой, паноптикумом в сравнении с подлинностью Арманды, чей облик, напечатленный в очах его души, просвечивал сквозь представление на самых различных уровнях – порой кверху ногами, порой на манящей обочине поля зрения, – но постоянно присутствующий, постоянно, пронзительный и правдивый. Пустые слова, которыми он и она обменялись, ослепляли пламенем истинности в сравнении с натужным гоготком в плохо подделанном баре.
