Виктор Гюго - Клод Гё (пер. А.Толстой)
Пока не пришел ответ на кассацию, все арестанты города Труа. предлагали устроить ему побег, – настолько все они были ему преданы. Но Клод наотрез отказался.
Заключенные весьма удачно подбросили в его одиночную камеру через слуховое окошко гвоздь, железную проволоку и ручку от ведра. Любым из этих предметов такой сообразительный и умелый человек, как Клод, мог перепилить кандалы. Он отдал ручку, проволоку и гвоздь тюремщику.
Восьмого июня тысяча восемьсот тридцать второго года, через семь месяцев и четыре дня после свершившегося, наступило возмездие, pede claudo.[4]
В этот день в семь часов утра в камеру Клода вошел судебный исполнитель и объявил, что Клоду остается жить всего лишь час.
Кассация был отклонена.
– Ну что ж, – равнодушно произнес Клод. – Я хорошо выспался этой ночью и даже не подозревал, что следующую буду спать еще лучше.
Мне кажется, что слова людей, сильных духом, приобретают особое величие перед лицом смерти.
Пришел священник, потом палач. Клод был почтителен со священником и кроток с палачом. Он беспрекословно отдавал и душу и тело.
Он сохранил полное присутствие духа. В то время, когда ему брили голову, кто-то в другом углу камеры упомянул о холере, угрожавшей городу Труа.
– Зато мне, – сказал Клод с улыбкой, – уже не страшна никакая холера.
Он внимательно выслушал священника, сожалея, что никто не говорил с ним прежде о религии.
Клоду по его просьбе вернули те ножницы, которыми он хотел лишить себя жизни. Одного лезвия не доставало, так как оно сломалось у него в груди. Он попросил тюремщика передать ножницы Альбену и к этому наследству присоединить порцию хлеба, полагавшуюся ему в тот день.
Он попросил также тех, кто связывал ему руки, вложить в его правую руку пятифранковую монету, подаренную ему сестрой милосердия, – единственное, что у него еще оставалось.
Без четверти восемь он вышел из тюрьмы в сопровождении мрачной свиты, которая обычно сопутствует осужденному на смерть. Он шел пешком, бледный, пристально глядя на распятие, находившееся в руках священника, но шел спокойным, уверенным шагом.
День был базарный, и казнь назначили в этот день намеренно, дабы как можно больше людей были ее свидетелями. Как видно, во Франции существуют еще такие полудикие местечки, где общество не только убивает человека, но и похваляется этим.
Клод твердым шагом поднялся на эшафот, все так же не сводя глаз с распятия. Он захотел поцеловать сперва священника, затем палача, желая поблагодарить одного и простить другого. Палач, как рассказывают в судебном отчете, тихонько отстранил его. Когда помощник палача привязывал его к отвратительной машине, Клод сделал знак священнику, прося взять у него из правой руки зажатую там пятифранковую монету, и сказал:
– Для бедных.
В это время раздался бой городских часов, заглушивший его голос. Священник ответил, что он не слышит его. Клод дождался перерыва между двумя ударами и кротко повторил:
– Для бедных.
Не успели часы пробить восемь, как эта благородная и умная голова скатилась с плеч.
Замечательно влияют на толпу подобные зрелища. В этот же самый день, когда гильотина с несмытой еще кровью стояла посреди площади, рыночные торговцы взбунтовались из-за какого-то налога и чуть не убили одного из городских сборщиков.
Вот какую кротость порождают в народе наши законы!
Мы считали своим долгом подробно рассказать историю Клода Ге, ибо мы уверены в том, что любой отрывок из этой истории может послужить вступлением к книге, в которой решалась бы великая проблема народа XIX века.
В этой замечательной жизни следует различать два основных этапа: до падения и после него. Отсюда возникают два вопроса: вопрос о воспитании и вопрос о наказании; они влекут за собой третий: вопрос об устройстве всего общества в целом.
Клод Ге, несомненно, был и физически и нравственно богато одарен от природы. Что же помешало ему развить те хорошие качества, которые у него имелись? Поразмыслите над этим.
Это огромная проблема, правильное решение которой, еще не найденное, может послужить к восстановлению необходимого равновесия: пусть общество делает для человека столько же, сколько природа.
Посмотрите на Клода Ге, сомнений нет – человек со светлым умом и чудесным сердцем. Но судьба бросает его в общество, устроенное так дурно, что он вынужден украсть, затем общество бросает его в тюрьму, устроенную так дурно, что он вынужден убить.
Кто же поистине виновен?
Он ли?
Мы ли?
Вопросы суровые, жгучие, занимающие ныне все умы и настолько неотложные, что придет день, и они встанут перед нами вплотную, и уже нельзя будет от них отмахнуться, и нам придется посмотреть правде в глаза и решить, наконец, что же от нас требуется.
Автор этих строк попытается ответить на этот вопрос.
Когда сталкиваешься с подобными фактами, когда начинаешь размышлять о том, как неотложны эти вопросы, то невольно спрашиваешь себя, о чем же думают властьимущие, если они не задумываются над ними.
Палаты ежегодно заняты весьма важными делами. Без сомнения, уничтожить синекуры и очистить бюджет от лишних трат – дела весьма серьезные. Не менее важным является также издание закона, предписывающего мне надеть солдатский мундир, дабы я мог, как добрый патриот, нести караул у дверей графа Лобау, которого я не знаю и знать не хочу, или заставить меня маршировать на парадах по площади Мариньи, к великому удовольствию моего лавочника, ставшего моим офицером.[5]
Крайне важно, господа депутаты и министры, предаваться бесплодным словопрениям и забивать умы всевозможными вопросами и рассуждениями. Совершенно необходимо, например, привлечь на скамью подсудимых и с пристрастием допросить, не понимая даже как следует о чем, искусство XIX века, – этого тяжкого преступника, который не желает отвечать и хорошо делает, что не желает; необычайно полезно, господа правители и законодатели, проводить время на классических конференциях, которые даже учителей провинциальных школ заставляют пожимать плечами; полезно также объявить во всеуслышание, что только современная драма изобрела такие страшные вещи, как кровосмешение, супружеская измена, отцеубийство, детоубийство, отравление, и тем доказать, что никто из вас никогда не слыхал о Федре, Иокасте, Эдипе, Медее или Родогуне[6]; совершенно необходимо, чтобы наши политические ораторы спорили бы до хрипоты целых три дня по вопросу об ассигнованиях на издание Корнеля и Расина и, пользуясь этим литературным поводом, наперерыв обвиняли бы друг друга в грубейших ошибках против французской грамматики.
Все это чрезвычайно важно, но мы думаем, однако, что есть вещи куда более важные.
Что сказала бы, например, палата депутатов, если бы вдруг посреди ненужных прений, так часто разгорающихся между оппозицией и министерством, кто-нибудь бы встал и с депутатской скамьи или с какой-нибудь иной трибуны во всеуслышание заявил следующее:
– Эй, замолчите вы все здесь присутствующие и праздно болтающие. Вы думаете, что заняты важными вопросами. Как бы не так! Главный вопрос совсем не в том, а вот в чем:
Правосудие около года тому назад искромсало в куски человека в Памье; в Дижоне только что отрубили голову женщине; в Париже у заставы Сен-Жак совершаются тайные казни.
Вот этими неотложными вопросами и следует заняться в первую очередь!
А потом вы можете снова спорить друг с другом по поводу того, какого цвета – белого или желтого – должны быть пуговицы на мундирах национальной гвардии и какое слово лучше употреблять: уверенность или убежденность.
Депутаты центра, депутаты крайней правой и депутаты крайней левой, знаете ли вы, что народ страдает?
Называется ли Франция республикой, называется ли она монархией, народ все равно страдает – это бесспорно.
Народ голодает и мерзнет. Нищета толкает его на путь преступлений и в пучину разврата. Пожалейте же народ, У которого каторга отнимает сыновей, а дома терпимости – дочерей. У нас слишком много каторжников и слишком много проституток.
На что указывают эти две общественные язвы?
На то, что весь государственный организм в целом заражен тяжелым недугом.
Вот вы собрались на консультацию у изголовья больного, займитесь же лечением его болезни.
Вы плохо лечите эту болезнь. Изучите ее хорошенько. Законы, которые вы издаете, всего лишь паллиативы и уловки. Одна половина нашего законодательства – рутина, другая – шарлатанство.
Клеймо – прижигание, растравляющее рану, бессмысленное наказание, на всю жизнь приковывающее преступника к преступлению, делающее их неразлучными друзьями и товарищами!
Каторга – это нелепый вытяжной пластырь, который сперва высасывает дурную кровь, а затем возвращает ее обратно еще более зараженной. Смертная казнь – варварская ампутация.
