Жак Шардон - Клер
Клер неизменно уклоняется от поездок в Париж. Дорога, поселок, лес — прогулки наши этим ограничиваются. Осень уже разорила отцветшие сады. Разом обнажились низкие деревья, беседка, старые деревянные изгороди, опавшие листья стерли краски пестрых клумб. Дома словно бы выступили на дорогу, они почти одинаковые и все же каждый обладает своим собственным лицом.
В поселке мы здороваемся с одними и теми же людьми, старухи узнают нас, когда мы проходим мимо их участков. Клер пользуется любовью в округе.
Дальше тянутся обширные сады, обнесенные высокими стенами. За узорчатыми решетками запертых ворот видны опустевшие террасы, аккуратные парковые массивы, сквозь ветви которых белеют фасады заколоченных домов.
Идем через поле по изрытой колдобинами дороге, которую развезло так, что ступить невозможно. Осторожно пробираемся по самому краешку. Затем я беру Клер под руку и снимаю шляпу. Мы входим в лес.
* * *Выйдя от Фернана, я заглянул в книжный магазин и по чистой случайности купил «Рафаэля» и «Грациэллу». Садясь за книгу, я неизменно вооружаюсь черепаховым ножичком, который привез из Шармона. Мне приятно держать в руках предмет, так долго служивший Клер. Самый кончик у него обкусан, и видны следы зубов. Сколько в этой отметинке одиночества, нетерпения и бог весть чего другого…
Не будь «Рафаэль» романом Ламартина, мне бы и в голову не пришло его купить, да никто б его и не продавал. Понятно, почему всякий автор старается создать, себе громкое имя. Имя налагает обязательства на потомков.
Язык Ламартина не устарел, и «Грациэлла» — вещь вполне приятная, а вот «Рафаэля» сегодня читать трудно. В нем автор слишком раскрылся, он вложил в эту книгу свою душу и веру, но произносимые его устами слова «любовь» или «свобода» сегодня звучат устарело. Наши страдания, наши сокровенные чувства, все самое живое и пылкое в нас наиболее подвержено моде и потому в один прекрасный день начинает выглядеть искусственным. А между тем долговечно лишь то, что идет от сердца.
В наши дни создается впечатление, что любовь скоро вовсе исчезнет из мира. Во Франции о ней вспоминают лишь несколько специалистов. Свет ее озарил мои зрелые годы, и я благодарю небо за то, что оно послало мне любимую женщину.
Я прекрасно чувствую: мое счастье случайно. Случай предоставил мне его, случай может и отнять. Я оказался предрасположенным к тому, чтобы его оценить, но могло этого и не произойти. Счастье и горе, и все, что выпадает нам на долю, ничем не обусловлены. Однако мелочи эти определяют наше настроение, а порой и философию, и веру.
* * *Бывает, встретишь на улице человека: идет, как помешанный, бурчит себе под нос, сам с собой разговаривает. Он очень одинок, но не догадывается об этом, настолько увлечен своими размышлениями. Я тоже человек одинокий, но более жизнерадостный, полный внутренних слов и глубокой мечтательности.
Мечтательность приходит с возрастом. В юности мы вынашиваем планы, поскольку будущее требует от нас действий; будущее слишком оживлено и суетливо и глубоко не затрагивает душу. Только мимолетные образы прошлого с его неопределенными перспективами навевают мечты.
Я собирался выйти пораньше, но открыл «Грациэллу» и до полудня пролежал полуодетый на диване. Я ничего не прочитал. Думал сам не знаю о чем. Подобные грезы не имеют ничего общего с барочным миром сновидений. Этой ночью я видел во сне свою мать, а также мельком Лорну. Люди в моих снах всегда юны, словно бы по исполнении двадцати лет я перестал запечатлевать лица.
Лежа на диване я вспоминал свой отъезд на Борнео. Почему я уехал? Быть может, потому, что испытывал ужас перед бедностью, олицетворенной особами, жившими у нас на пансионе, за счет которых существовали мы сами. Быть может, на меня воздействовало проклятие дедушки Филиппара: он считал меня никчемным, нерадивым человеком, и я решил доказать ему, что он заблуждается. Позднее я хотел было напомнить ему его предсказания, но он, как выяснилось, думать о них позабыл и находил вполне естественным, что я преуспел. В самом деле, все получилось естественно.
Я, собственно, не вижу никаких реальных объяснений моему отъезду, а те, что привожу сегодня, выдуманы задним числом. Почему-то я тогда ощущал уверенность, что жизнь моя сложится именно так, как она и сложилась. Между тем вся она соткана из прямо-таки сверхъестественных удач. Я плыл в Новую Зеландию, и случайное знакомство на судне, точно ветром, отбросило меня в страну каучуковых деревьев. У меня обнаружились способности к нелегкому ремеслу плантатора, требующему как призвания, так и совершенно особых данных. Эти необходимые и чрезвычайно редкие качества выявляются только на месте, их трудно было предугадать в моих наклонностях и характере. Однако я нисколько не удивился, скажу больше: я именно того и ожидал. Среди нелепостей и жестокостей жизни я всегда ощущал в ней толику волшебства и потому любил ее.
Удачная спекуляция на акциях «Валломброзы» позволила мне обзавестись плантацией и сохранить ее. Расширять владений я не стал, предпочитая усовершенствовать имеющиеся. Подлинное величие — в совершенстве. Я не люблю размаха, размах несовместим с законченностью.
По истечении двадцати лет я обнаружил, что чаяния мои сбылись: я владел образцовой маленькой плантацией. Достижение цели вызывает леденящее чувство. Остановка в пути равносильна смерти. Человек не создан для успеха и снести его может лишь в том случае, когда не знает о нем и не снижает требований к себе. Осуществленное желание обескураживает. Начинаешь чувствовать себя лишним. Жизнь ускользает.
Дабы не пришла скука, я возвратился во Францию. О прошлом вспоминаю с удовольствием. Я пожил, говорю я себе, а это главное.
Случается, человек переживает свое детище. Из всего, чем мы кичимся, наиболее горькие разочарования приносит работа. Посаженные мною деревья, возможно, уже не нужны. Я любил их и гордился ими. Я много думал о том, как добывать больше латекса, не раня их. Теперь им спокойно. Производится слишком много каучука.
Нашу привязанность к работе, к плодам своих трудов не объяснишь соображениями пользы: мы недостаточно прозорливы и не в состоянии различить, что действительно полезно, а что нет. В любви к тому, что нами создано, кроется тайна.
Мне приятно сознавать, что я оставил свой след на клочке земли в Борнео, и радость моя сильнее от того, что я добился всего исключительно своим трудом, но я не мог бы сказать, почему это доставляет мне удовольствие, как невозможно объяснить, отчего у цветка такие краски. Все окутано тайной мироздания.
Мне кажется, я доволен своей жизнью, хотя я в этом и не уверен. Мои ощущения непоследовательны и меняются в зависимости от настроения. Я многим обязан Борнео, но тамошний климат погубил мою дочь.
Я был в отчаянии, а жена сочла мою реакцию слишком холодной и оттого прониклась ко мне отвращением. Она сделалась сама не своя: экзальтированная, подозрительная, грубая. Человек сломался у меня на глазах. Горе, восточная атмосфера и еще какой-то неведомый яд убили в ней все, что нравилось мне когда-то. Для меня она умерла намного раньше, чем бросилась в воду с сампана в сингапурской бухте.
Ее медленное умирание — сильнейшее из пережитых мною потрясений. Я работал плантатором и понимал толк в своем деле, мои знания ценились, я двадцать лет прожил в стране, до крайности не похожей на мою. Весь этот долгий и тяжкий опыт никак не повлиял на мою натуру. Годы пролетели, как сон. Лишь только я привык к зимним холодам и благодаря Клер полюбил наши леса, от бывшего плантатора ровным счетов ничего не осталось. Мне куда ближе ленивый мальчонка, мечтавший писать книги.
Однако след тяжелого удара не изгладился во мне до сих пор. Воспоминанием о жене пронизана моя плоть. Я ощущаю от него рану в сердце, узнаю его в случайно ли вырвавшемся слове, в обдуманном ли поступке, в логике своих рассуждений; я чувствую его в отношениях с Клер. Если я опасаюсь слишком тесной близости, если я страшусь жениться, так это потому, что я уже видел однажды, как жизнь коверкает человека.
В молодости представление о любви не соотнесено с конкретной личностью. А надобно научиться любить человека таким, каков он есть; столкновение с реальностью рано или поздно сотрясает любую юную чету. Мы с Клер уже не дети и связаны отнюдь не выдуманными чувствами. Но люди меняются, и в каждом из нас может проявиться больной, сумасшедший, идиот.
По правде говоря, я даже не боюсь, что какое-нибудь несчастье преобразит Клер, я опасаюсь за себя. Я слишком ее люблю, чтобы смириться с малейшим несовершенством. Я лишусь покоя, забью тревогу, сочту ее погибшей для меня, лишь только подмечу в ней хоть тень недостатка. И тем предопределю ее потерю.
Клер считает меня пессимистом. Она говорит, что я недоверчив в силу дурного воспитания. Тот отголосок прошлого, то свойство моего ума, за которое она меня упрекает, не определяет полностью моей натуры. Нет, я не пессимист, и мне ненавистна всякая мысль принижающая жизнь; жизнь нравилась мне почти всегда.
