Джон Фанте - Подожди до весны, Бандини
– Заткнись! – велел Бандини.
– А если бы тебя кто-нибудь головой в окно, – всхлипнул Федерико, – сам бы что, не заплакал?
Артуро его презирал. Почему обязательно нужен младший брат? Зачем понадобилось стоять возле окна? Что это за люди такие – вопсы? Ну, вот посмотреть на его отца, к примеру. Как он давит яйца вилкой – показать, как он зол. На желток, размазанный по подбородку! И на его усы. Еще бы – и вопс он, и даго, а потому усы надо носить, но неужели эти яйца через уши вливать обязательно? Он что, рта найти не может? Ох уж эти итальянцы, господи!
Зато Федерико уже успокоился. Вчерашнее мученичество его больше не интересовало; у себя в молоке он нашел крошку хлеба, и та напомнила ему лодку в океане; дррррррр, говорил лодочный мотор, дррррррр. А если б океан был сделан из настоящего молока – можно было бы на Северном полюсе есть мороженое? Дррррррр, дррррррр. Неожиданно он снова вспомнил вчерашний вечер. Слезы прихлынули к глазам, и он всхлипнул. Но хлебная крошка уже тонула. Дрррррр, дррррр. Не тони, моторка! не тони! Бандини наблюдал за ним.
– Бога ради! – сказал он. – Ты будешь допивать свое молоко или дурака валять?
Поминать имя Господа всуе – как бить Марию по лицу. Когда она выходила за Бандини замуж, ей и представиться не могло, что он богохульник. Она так к этому никогда и не привыкла. Бандини же ругался по любому поводу. Первые английские слова, которые он выучил, были «черт побери». Он очень гордился своими ругательствами. В ярости он всегда облегчался на двух языках.
– Ну, – сказал он. – Так зачем ты разбил окно головой брата?
– Откуда я знаю? – ответил Артуро. – Просто разбил, и все.
Бандини закатил в ужасе глаза.
– А откуда мне знать, что я твою проклятую башку с плеч не снесу?
– Свево, – произнесла Мария. – Свево. Прошу тебя.
– А ты чего лезешь? – ответил он.
– Он же не нарочно, Свево, – улыбнулась она. – Это случайность. Мальчишки всегда будут мальчишками.
Он со стуком обрушил салфетку на стол. Стиснул зубы и схватил себя за волосы обеими руками. И закачался на стуле – взад-вперед, взад-вперед.
– Мальчишки всегда будут мальчишками! – передразнил ее он. – Этот маленький мерзавец сует своего младшего брата головой в окно, а мальчишки всегда будут мальчишками! А за окно кто платить будет? Кто врачам платить будет, когда он столкнет своего младшего брата с обрыва? Кто будет платить адвокату, когда его отправят в тюрьму за то, что он убил своего младшего брата? В семье – убийца! Ох, Deo uta mе! Помоги мне, Господи!
Мария покачала головой и улыбнулась. Артуро скривил губы в убийственно-презрительной гримасе: так, значит, его собственный отец тоже против него, уже обвинил его в убийстве. Голова Августа печально дернулась, но он был очень счастлив оттого, что не станет убийцей, как его брат Артуро; Август – нет, Август станет священником; может, он даже окажется рядом и совершит последние таинства перед тем, как Артуро отправят на электрический стул. Что же касается Федерико, то он рассматривал себя как жертву страсти своего брата, он видел себя распластанным на собственных похоронах; там были все его друзья из Св. Катерины, на коленях и в слезах; о, это было ужасно. Глаза его переполнились слезами еще раз, и он горько всхлипнул, не зная, дадут ли ему еще молока.
– А можно мне моторную лодку на Рождество? – спросил он.
Бандини зыркнул на него в изумлении.
– Как раз то, чего нам в семье недоставало, – сказал он. Его язык саркастически замелькал: – Ты настоящую моторную лодку хочешь, Федерико? Такую, что тарахтит: дрык-тык-тык-дыг?
– Такую я и хочу! – засмеялся Федерико. – Такую, которая тарахтит: дрыдык-дрыдык-тыг-дыг! – Он уже сидел в ней, уже рулил ею через кухонный стол и по Синему Озеру в горах. Косая ухмылка Бандини заставила его приглушить мотор и бросить якорь. Теперь он сидел очень тихо. Ухмылка с лица Бандини не сходила, прорезала его насквозь. Федерико снова захотелось расплакаться, но он не смел. Он опустил глаза на пустой молочный стакан, увидел на донышке пару-другую капель и бережно вобрал их в себя, украдкой поглядывая на отца поверх края стакана. Вот сидит Свево Бандини – и ухмыляется. Федерико почувствовал, как по коже поползли мурашки.
– Ну чё, – прохныкал он. – Чё я сделал?
Это разрушило молчание. Все расслабились, даже Бандини, продержавший сцену достаточно долго. Заговорил он тихо:
– Никаких моторных лодок, понятно? Абсолютно никаких моторных лодок.
И это все? Федерико облегченно вздохнул. А все это время он верил, что отец дознался: это он украл пенни из его рабочих штанов, разбил уличный фонарь на углу, нарисовал на доске сестру Марию-Констанцию, попал снежком в глаз Стелле Коломбо и плюнул в фонтан со святой водой в школе Св. Катерины.
Приторно он ответил:
– Я не хочу моторной лодки, Папа. Если ты не хочешь, чтобы она у меня была, я ее не хочу, Папа.
Бандини кивнул жене с сознанием собственной правоты; вот как надо растить детей, сказал его кивок. Когда хочешь, чтобы ребенок что-то сделал, просто посмотри на него пристально; вот как надо воспитывать мальчишек. Артуро подобрал остатки яйца с тарелки и презрительно фыркнул про себя: Господи, ну и олух его старик! Знает он этого Федерико, Артуро не проведешь: он знает, какой Федерико маленький грязный жулик; эта фигня со сладеньким личиком его даже издали не обманет, и тут он неожиданно пожалел, что заехал в окно только головой Федерико, а не пихнул его целиком, и голову, и ноги, и все остальное в это окно.
– Когда я был мальчишкой, – начал Бандини. – Когда я был мальчишкой дома, в Старой Стране…
Федерико и Артуро немедленно вышли из-за стола. Они это старье уже слыхали. Они знали, что в десятитысячный раз он заведет им про то, как зарабатывал четыре цента в день, таская на горбу камни, когда был мальчишкой дома, в Старой Стране, таскал на горбу камни, когда был мальчишкой. Эта история завораживала Свево Бандини. То был просто сон, душивший и размывавший Хелмера-банкира, дыры в башмаках, дом, за который не уплачено, и детей, которых нужно кормить. Когда я был мальчишкой: сон. Течение лет, переход через океан, накопление ртов, которые надо питать, нагромождение одних хлопот на другие, одного года на другой – этим тоже можно было хвастаться, как прибавлением великого богатства. На него нельзя купить башмаки, но ведь оно все с ним оставалось. Когда я был мальчишкой… Мария, слушая историю в очередной раз, недоумевала, отчего он всегда ее так преподносит, постоянно считаясь с годами, старя самого себя.
Пришло письмо от Донны Тосканы, матери Марии. От Донны Тосканы с ее большим красным языком – но недостаточно большим, чтобы остановить поток злобной слюны при одной мысли о том, что ее дочь вышла за Свево Бандини. Мария вертела письмо в руках. Из-под клапана конверта, где огромный язык Донны промокнул его, густо выдавился клей. Марии Тоскане, Ореховая улица, дом 345, Роклин, Колорадо – поскольку Донна наотрез отказывалась называть свою дочь фамилией мужа. Тяжелые яростные каракули могли бы оказаться потеками крови из клюва раненого ястреба, почерк крестьянки, только что перерезавшей горло козлу. Мария не стала вскрывать письмо; она знала, что внутри.
С заднего двора вошел Бандини. В руках он нес тяжелую глыбу блестящего угля. Бросил ее в угольное ведерко за печью. Руки его испачкались черной пылью. Он нахмурился: носить уголь отвратительно – это женская работа. Раздраженно посмотрел на Марию. Та кивнула в сторону письма, прислоненного к битой солонке на желтой клеенке. Тяжелый почерк тещи извивался у него перед глазами крохотными змейками. Он ненавидел Донну Тоскану с такой яростью, что та переходила в ужас. Они сшибались как зверь и бестия, когда бы ни сталкивались. Ему было приятно схватить это письмо своими почерневшими заскорузлыми ручищами. Какой восторг – разодрать конверт, наплевав на послание внутри. Прежде чем прочесть написанное, он поднял пронзительный взгляд на жену, чтобы еще раз дать ей понять, насколько глубоко ненавидит эту женщину, давшую ей жизнь. Марии ничего не оставалось делать: то была не ее ссора, все свое замужество она игнорировала ее, да и сейчас бы просто выбросила письмо, не запрети ей Бандини даже вскрывать письма матери. От них он получал какое-то порочное наслаждение, что довольно-таки ужасало Марию; в этом было что-то черное и кошмарное – как заглядывать под влажный валун. Болезненное наслаждение мученика, человека, испытывавшего почти экзотическую радость от бичевания тещи, которая упивалась его страданиями теперь, когда для него наступили черные дни. Любил их Бандини, эти гонения, ибо они его подстегивали к пьянству. Он редко допивался до положения риз, поскольку от выпивки ему становилось худо, но письмо от Донны Тосканы производило на него ослепляющее действие. Оно давало ему повод, предписывавший забвение, ибо только выпимши он мог ненавидеть свою тещу чуть ли не до истерики – и забывал, забывал о своем доме, что оставался неоплаченным, о счетах, о давящем однообразии женитьбы. Это означало побег: день, два дня, неделю гипноза – а Мария припоминала периоды, когда он пьянствовал и по две недели. Письма Донны от него спрятать было невозможно. Приходили они редко, но означали только одно: Донна проведет с ними день. Если она приезжала, а Бандини письма не видел, он знал, что жена его спрятала. Последний раз, когда она так сделала, Свево вышел из себя и отметелил Артуро почем зря за то, что тот пересыпал соли в макароны, – бессмысленное правонарушение, в обычных обстоятельствах, разумеется, этого бы никто и не заметил. Но письмо было сокрыто, и кто-то должен был за это пострадать. Это, последнее, датировалось вчерашним днем, 8-м декабря, праздником Непорочного Зачатия. Пока Бандини читал, плоть у него на лице белела, а кровь исчезала, точно песок глотал прилив. Письмо гласило:
