Хаим Нахман Бялик - За оградой
— Ой, ой, оставь ее, оставь, оставь!
Его стук не произвел за оградой никакого впечатления, может быть потому, что рев не прекращался, но зато Ноя услыхала мать, Ципа-Лия, и поспешила к сыну. С трудом оторвала она его от забора. Лицо мальчика было бледно, и весь он дрожал от бешенства. «Ой, ой, — кричал он, топая ножками, — она убьет ее!» Ципа-Лия, ругаясь, потащила его в дом.
— Тьфу, тьфу, — сплевывала она на землю, утирая передником Ною нос, — ребенок от безделья с ума сходит. Смотрите, люди добрые, старая ведьма бьет свою девчонку, а он колотит в забор и ревет. Слыхали ль вы что-нибудь подобное?! Ребенок весь посинел!
В ту ночь Ной не мог уснуть. Лежит он в постели, а сердце его — за оградой. Этот ужасный крик все звучит и звучит в ушах и сверлит ему мозг. Крик раздается не снаружи, а в нем самом, все в нем кричит, вопит и протестует. Ной приподнялся и приложил ухо к обращенной к забору стене, рядом с которой стояла его кровать. Стена кричала, вопила. «Что делает с ней эта ведьма? — полыхало у него в мозгу. — Что она с ней делает?»
Встретившись с Маринкой, он тотчас спросил ее об этом. Маринка молча обнажила руку повыше локтя:
— На, смотри…
Рука, опухшая и расцарапанная, была густо усеяна шрамами и кровоподтеками.
— Что это, Маринка?
— Щипки…
У Ноя задрожал подбородок. Он сделал движение, чтобы взять руку Маринки и погладить ее, но забор мешал.
— Болит рука, Мариночка, очень болит?
Маринка отрицательно покачала головой.
— Нет, когда щиплют — болит, ой, как болит; теперь — нет.
— Но за что она мучает тебя? — закричал Ной и ударил кулаком по забору. Маленький Скурипин за забором вздрогнул и начал прыгать и лаять.
— Мариночка, за что она мучает тебя?
— Я — приемыш, Ной: ни отца, ни матери, — ответила Маринка и тихо всхлипнула.
«Приемыш? Что такое приемыш? И почему ее зовут байстрючкой? Что значит: ни отца, ни матери? Умерли? Но она же говорит, что не знает, где они».
Однажды он собрался с духом и спросил свою мать:
— Мама, что значит приемыш?
В это время Ципа-Лия была занята поджариванием блинчиков и слушала сына очень рассеянно.
— А, приемыш? — сказала Ципа-Лия, глядя в печку, вся поглощенная шипевшими в масле блинами, — …приемыш, говоришь ты, приемыш… — это, это… ой, горе мне, блины сейчас сгорят!
И Ципа-Лия выхватила из печи сковороду с блинами.
— Мама, мама, — не отставал Ной, — что такое приемыш? А, мама?
— А ну, прочь отсюда, бездельник? Ханино-Липа!
Так Ной и не узнал, что значит приемыш. Он понял смысл этого слова много позднее, но тогда ему уже случалось бывать рядом с Маринкой, и ограда не служила им больше помехой…
VПозади двора Ханино-Липы и сада Скурипинчихи, за еврейским околотком, притаился особый тихий мирок — большая заброшенная пустошь. Эта пустошь со всех сторон окружен огородами и баштанами и отделен от них изгородью. Очутиться на ней можно, только пройдя по узкой тропинке меж плетней и пробравшись через пролом в изгороди. Зимою пустошь пребывает в безраздельном владении глубокого, чистого снега, сугробы которого доходят до половины забора, а летом здесь привольно и буйно разрастается дикая поросль, лопухи и клевер, да изредка забредет сюда отбившийся от стада теленок или заплутавший поросенок. Дальний крик петуха и голоса людей доносятся в это сонное царство словно из иного мира. Крестьяне приходят сюда лишь опалить свинью или содрать шкуру с павшей скотины. Местный тряпичник, молчаливый, немного придурковатый старик, слывущий колдуном, целыми часами простаивает здесь один-одинешенек со своей палкой и мешком, роясь в мусоре и шевеля потрескавшимися губами. В густой траве, в скрытых под зарослями лопухов ямах, вперемешку с высохшими черепами, белеющими костями и бычьими рогами, лежат во мраке угрюмые коряги с растопыренными во все стороны корнями. Кое-где выступают из травы, подобно древним надгробьям, круглые широкие пни, что остались от росших здесь прежде деревьев. Когда-то, сказывают, на этом месте шумела густая тенистая роща; теперь здесь царит тишина, кладбищенская тишина. От былого изобилия сохранились два дерева: могучий вековой дуб, который стоит посреди пустоши и гордо возносит свою крону надо всей слободой, и низенькая полузасохшая груша, притулившаяся в сторонке и тихо погибающая под палящим солнцем. Еще есть там старый клен, густой и раскидистый, но этот ветеран растет за пустырем и, приклоняя к изгороди пышную листву, словно смотрит и смотрит издали на своего величественного товарища — на дуб.
Ной, освоившись с окрестностями слободы, хаживал на эту пустошь рвать лесные груши и искать птичьи гнезда, и всякий раз, когда он попадал сюда, его охватывала какая-то сладкая жуть одиночества, словно он входил в заброшенное, разоренное жилище. Он не вбегал туда стремглав, но входил постепенно, крадучись: сначала просовывал в пролом голову, озирался по сторонам, заносил одну ногу, другую, осторожно, бесшумно — тсс! Малейший шорох, прыжок спугнутого зайца заставляли его сердце сжиматься от какого-то неясного и сладостного страха. Он сам не мог бы объяснить себе причины этой боязни, но стоило ему просунуть голову, как страх овладевал им. Была в этой пустоши какая-то неведомая сила, пугающая и вместе с тем притягивающая. Была у нее таинственная живая душа, которая влечет и манит из каждого укромного уголка, из каждой сокрытой лопухами ямы.
В один из жарких июльских дней Ной забрался на пустошь. Солнце немилосердно жгло, колючки чертополоха вспыхивали и искрились. Ной влез на дерево. Вот уже несколько дней у глазка нет Маринки, она сторожит в саду созревшие фрукты, — и Ной тоскует по ней. С дерева ему виден как на ладони весь Скурипинчихин сад. Одним углом сад примыкает к пустоши, и несколько досок изгороди у них общие. Деревья в саду обременены плодами: белеют яблоки, желтеют груши, — но как они далеки! Не увидит ли он Маринку? Но та не показывается. Ной слез и подошел к углу. Влезть на забор невозможно: доски высоки и заострены. «Эх, вот если бы сделать подкоп под оградой, — блеснула у него счастливая мысль, — тогда можно было бы без помех видеться с Маринкой». И он тут же стал копать. Спустя четверть часа под дощатой оградой образовалась небольшая ямка, в которую свободно проходил кулак. Ной сунул руку — ай! ожегся о крапиву. Внезапно в ямке показалась собачья морда — Скурипин! Пес заворчал и принялся обнюхивать землю, с трудом протискивая под забор лапы и нос; он царапал и изо всех сил ковырял подкоп когтями, расширяя отверстие. Потом стал тихо и жалобно выть, словно призывая на помощь. Сейчас же меж деревьев показалась Маринка. Собака выдернула морду, кинулась к ней навстречу и потащила ее к ямке.
— Маринка! — воскликнул радостно Ной.
— Ной! — испугалась Маринка и остановилась. — Что ты тут делаешь?
— Мариночка, прошу тебя…
— Уходи отсюда, сейчас же, — перебила его Маринка тревожным шепотом. — Тетя в саду. Уходи! Приходи завтра утром… Скурипин!
И Маринка, свистнув собаке, исчезла вместе с ней между деревьями.
Ной вернулся домой сильно раздосадованный. Всю ночь он ломал себе голову, каким образом разрушить преграду между ним и Маринкой. Ранним утром Ной встал, вытащил из-под кровати отца топорик, спрятал под полу и улизнул из дома. Во дворе он наткнулся на Ханино-Липу, поившего коня у колодца. Отец подозрительно покосился на сына:
— Куда это тебя несет спозаранку, сокровище мое?
Ной буркнул в ответ что-то невразумительное и исчез. Ему теперь некогда — во весь опор несется он к пустырю. Когда он прибежал туда, пустошь уже была залита ярким светом и только высокая трава у забора возле подкопа была еще влажна и блестела росой. Ной исчез в траве и сейчас же принялся за работу: просунул топор под доску там, где она была прибита к нижней жерди, и всем туловищем навалился на рукоятку. Доска несколько поддалась и обнажила часть почерневшего гвоздя. Между досками образовалась щель в палец шириной. За деревьями послышался шорох, и показалась Маринка со своей собакой. Ной напряг все свои силенки — раз, два, три — кррах! — нижний гвоздь выскочил, и доска осталась висеть на одном верхнем гвозде. Ной сдвинул доску в сторону; из сада в разгоряченное лицо его дохнуло прохладой. У пролома стояла Маринка со Скурипином.
— Выходи, — сказал ей Ной, придерживая рукой сдвинутую в сторону доску.
Маринка, а за ней собака пролезли в отверстие и вышли на пустырь. Солнце мириадами ярких лучей брызнуло ей в лицо и ослепило. От яркого света и простора у нее на миг закружилась голова. Трава, кусты — все вокруг было залито светом. Она заслонилась от солнца рукой, и немая благодарная улыбка заиграла на ее лице.
— Хорошо, Мариночка, хорошо? — спросил Ной, держа ее за руки и блаженно заглядывая ей в глаза.
— Очень хорошо, Ной, очень, — ответила она, смеясь и сияя от восторга.
