Лев Кассиль - Портрет огнем
Что ж попишешь, хозяйку слушаться надо. Пошел на солому, потоптался в ней, ровно курица в сенях.
Едем мы, значит, так, едем. От нечего делать я учебники почитывать стал, которые из упаковки взрывом повыбросило. Задачи интересные попадаются. Особенно одна понравилась мне, девятьсот пятый номер. По нашей специальности, железнодорожная задача, на все четыре действия, с дробями. Я ее даже в точности запомнил: от Москвы до Владивостока, сказано, девять тысяч двести восемьдесят пять километров. Из этих городов следуют встречным направлением, стало быть, два поезда. Один прошел столько-то, а другой от этого какую-то часть, и вот, значит, надо сосчитать, много ли между ними еще осталось до скрещения. Интересная задачка. Стал я ее было решать, да образование у меня ниже среднего, завязли мои поезда в сибирской тайге и ни взад ни вперед. А Дашутка, хитрая голова, мигом, в два счета решила. Потом стала меня еще по таблице умножения гонять, вразбивку спрашивать. Я даже запыхался, пот прошиб.
– Ну, – говорю, – Дарья, этак я с тобой пока до места назначения доберусь, так полное среднее образование получу.
Едем мы туго. Стоим часто. Дорога фронтовая, перегруженная. Пути повреждены. А Дашутке не терпится скорее домой попасть. По ночам она не спит, чуть остановка – машиниста ругает, что тихо едет. Соскучилась. Да и верно. При солнце тепло, а при матери добро. А она два года матери не видала. Извелась девчонка, и смотреть на нее жалко. Тоненькая, бледная. Как запоет вечером: "Есть кусточек среди поля, одинешенек стоит…", да подхватит с ней Леша, так и мне всю душу занозят. Пробовал я было подтягивать, да у меня слух неспособен с детства. Смеются они только надо мной. Ну, я замолчу, не обижаюсь. Выйду с фонарем на темную станцию, потолкую с главным. А потом погудит опять в темноте наш паровик, пойдет перезвон по буферам. Фыркнет, задышит часто паровоз, разбежится под уклон, и пойдут колеса таблицу умножения твердить. Так и слышится мне: "Семью семь – сорок девять! Семью семь – сорок девять!.. Сорок девять, сорок девять… семью семь…"
Прибыли мы в Бор-Горелый. Оказалось, немцы впереди мост взорвали. Пришлось ехать вкруговую, через Иордановку, Валоватую. Разговоры на станциях тревожные. Где-то, говорят, немецкие танки отрезанные бродят.
Долго нас не принимали на станцию Стрекочи. Наконец пустили. Только вошли мы за стрелку, вдруг пальба. Кругом крик поднялся, пулеметы где-то застрекотали. Я сразу к Дарье:
– Ложись вот тут, за учебники! Ни одна пуля не прошибет, лежи.
Пораскидал я книжки кипами, сделал ей вроде укрытия.
– Сиди, – говорю, – и нишкни.
А мы с Клоковым выскочили из вагона. Над нами пули так и чиркают: тью-тью!.. А по степи прямо к станции, глядим, танки заходят, и на них черные кресты. Вот это приехали! Попали!
Бойцы с нашего эшелона рассыпались все цепью, залегли вдоль полотна, отстреливаются. Кто ручным пулеметом действует, кто из противотанкового ружья бьет, кто гранату приготовил. Мы с Лешей подползли со своими винтовками, попросились, чтобы нас приняли. Указали нам наши места.
Лежим, стреляем со всеми. Задымил один немецкий танк. Второй загорелся. Это наши зенитчики с площадки прямой наводкой по немцам ударили. Третий танк в аккурат на нас повернул. Вдруг ка-ак грохнет за нами! Оглянулись, видим: один вагон в нашем составе, груженный боеснарядами, в щепки разнесло. А с паровоза сигналы дают, что сейчас тронутся. Эшелон уйти со станции спешит.
Кинулись бойцы по вагонам. Рванул паровоз, заскрежетал весь состав, и пошел поезд за стрелку. А наш вагон как был последним в хвосте, так и остался на месте. Взрывом-то перед нами вагон выбило, разорвало хвост поезду, мы и оказались отцепленные.
– Окончательно пропали мы, Алеша,– говорю я.– Давай хоть вагон взорвем, чтобы немцам груз не сдавать.
У нас гранаты были. Я отполз подале, уже было размахнулся, да вдруг вспомнил про Дашутку нашу. Ведь она в вагоне осталась. Ах ты назола!
А из немецкого танка уже выскочили солдаты, рассыпались, бегут к нам, палят на ходу. Клоков подполз ко мне и говорит:
– Гурыч, давай скорее вытаскивай Дашку и кончай вагон. На тебе еще одну гранату для верности. А я их пока тут задержу.
Сам пристроился за насыпью, винтовку на рельсы положил и бьет немцев на выбор. А я ползком, ползком, посунулся к вагону, нырнул под него, пролез, поднялся с другой стороны и только влез на площадку, вижу: от семафора, из-за поворота, броневик по рельсам катит, вроде автодрезины. Как ударит с ходу, так только воздух у нас над головами забуравило. Бьет на всем ходу бронемашина по немцам, спешит на станцию. А на путях обломки горят, того гляди, и наш вагон займется.
И при такой опасности высовывается из двери вагонной Дашутка наша, кубарем скатывается вниз и бежит по шпалам прямо к броневику. Пули вокруг нее чиркают об рельсы, щелкают, того и гляди, зацепят.
– Дашка, дура, ложись сейчас же! Куда полезла?..
А она подбегает прямехонько к броневику. Оттуда из люка командир показался.
– Дядя, – кричит Даша,– дяденька, зацепляйте нас скорее, везите! А то мы сейчас пропадем совсем.
Я тоже на карачках подобрался туда. Встать боюсь – очень уж много надо мной этих свинцовых пчел летает. Стою на четвереньках, вернее будет сказать, на трех точках: правую-то руку к шапке приложил, честь честью, все-таки ведь с командиром говорю.
– Товарищ дорогой, разреши обратиться?.. Сделай милость, подсоби. Правительственный груз везу, чрезвычайного назначения, от самого народного комиссара. Вызволяйте! Хоть девчонку примите!
– Погоди! Что за груз такой? Быстро!
– Да, – говорю, – извиняюсь, книжки везем. Очень интересные.
– Хватит! Ясно. Вас и требуется нам. Меня командир с разъезда за вами отрядил. Живо прыгай в вагон к арифметикам своим, – приказывает командир. – Это чья девчонка? Твоя! Что ж она у тебя без надзора под пулями бегает? Ну, быстро!
Выскакивают из бронемашины двое, скидывают с пути обломки. Броневик подают к моему вагону. Орудие в башне туда-сюда дуло водит, палит, аккуратненько немцам порции выдает. А тем временем бойцы толстой цепью прикручивают мой вагон к своему крюку.
– Живо давай, быстро! – приказывает командир, а голос у него громче пушки. – Поворачивайся, Ткаченко, не возись!
А я кричу из-под вагона:
– Клоков! Алеша! Давай сюда скорее. Отправляемся!
Не отвечает Клоков.
Побежал я, пригибаясь, к тому месту, где Алеша за насыпью отстреливался. Подбежал туда да и сам повалился на землю. Лежит мой Алексей, головой уткнулся в рельс, а с рельса на шпалу кровь сочится…
– Алеша, Алеша! – кричу. – Ты что, Алеша? Это я, слышишь? Гурыч это.
Командир из бронемашины зовет:
– Эй, кондуктор, как тебя там… Долго ты будешь? Я тебя ждать не собираюсь.
Я кричу:
– Товарищ командир! Помощника моего ранило, напарника… Подсобите, – прошу.
Подскочили два бойца, взяли Алешу на руки, а я ему голову пробитую поддерживаю. Подняли мы его в наш вагон, влезли и сами с Дашуткой. Загремела машина, тронулась, посыпались у нас учебники в вагоне, и пошел наш во всем мире невиданный поезд со станции. Впереди броневик, а за ним наш вагон.
Много я в своей жизни поездил, всю Россию проколесил, а таким манером еще сроду не ездил. Не приходилось. Гремит впереди бронемашина, несемся мы за ней. Прыгает вагон на стыках, шатает его из стороны в сторону, вот-вот с откоса вниз грохнется…
Но мне не до того. Я с Алешей бьюсь. Мне бойцы свой индивидуальный пакет дали, с марлей там, с ватой. Дашутка мне подсобляет, а у самой зубы стучат, хоть она их стиснуть старается и все норовит отвернуться, чтобы на кровь Алешину не глядеть.
– Ты уж подержись, Дашенька, – говорю,– не обмирай. Раз попали мы с тобой на войну, так тут "агу – не могу" позабудь. Не маленькая.
– Жалко мне очень, – говорит. – Вдруг если опасно!.. А? Дядя Гурыч?..
Забинтовали мы Алеше голову, как умели. Я ему подложил книжки, чтобы повыше было, тулуп подстелил. Молчит Алеша. Только, когда тряхнет вагон на стыке, стонет тихонечко. И как это его угораздило под пулю попасть, вот ведь горе какое!
– Клоков! Алешка!..– говорю ему я в самое ухо,– Довольно тебе, очухивайся. Это я, Гурыч. Ну как, легче тебе?
Открыл он глаза, посмотрел на меня и легонько губами двинул.
– Гурыч… Когда доедешь… скажи ребятам, как мы им везли…
– Да брось ты, Клоков! Мы с тобой, Алеша, вместе еще обучаться станем.
Не помню, чего уж я ему тогда говорил такое, но сам-то я вижу, что дело плохо. Совсем никуда дело. Не доехать Алексею. Тень уж ему на лицо заходит.
– Клоков,– говорю,– ты подержись, милый! Как же я без тебя-то, один? Ты это пойми. Быть этого не может. Ты слушай, Алеша… А, Алеша?
Захолодела его рука в моей. Приложился я ухом к груди, послушал сердце, шапку снял. Только колеса под полом стучат и отдаются в тихой груди Алешиной. Конец. Отмаялся. А Даша взглянула на меня и поняла все сразу. Отошла в дальний угол вагона, села там комочком, подхватила руками коленки и, слышу я, шепчет:
