Ги Мопассан - Анжелюс
— Прошу извинить меня, сударыня, но я выполняю приказание моего начальника, который велел мне привести вас к нему. Я советую вам спуститься добровольно. Это лучшее, что вы можете сделать для себя и для нас.
Минуту она раздумывала:
— Хорошо, я иду с вами.
И, обращаясь к слуге, стоявшему позади офицера, она сказала:
— Возьмите ребенка на руки и идите за мной. Я не хочу с ним разлучаться.
Слуга повиновался и последовал за ней. Она прошла мимо прусского офицера и медленными шагами стала спускаться по лестнице, держась за перила, стесненная своею беременностью. Аннет осталась в комнате одна, до того испуганная, что не могла двинуться с места.
Переступив порог гостиной, графиня увидела человек семь или восемь офицеров, расположившихся здесь как дома; солдаты были расквартированы в деревне. Офицеры курили, развалившись в креслах, разбросав сабли по столам, где лежали книги ее любимых поэтов; двое вестовых охраняли дверь.
Она сразу отличила начальника, стоявшего спиной к камину и отогревавшего поднятую ногу у огня. Он был в фуражке, его лицо, обросшее рыжей бородой, сияло радостью победы и удовольствием от ощущаемого тепла.
Когда она вошла, он, не снимая фуражки, слегка притронулся к козырьку, нагло и небрежно, и сказал с сильным немецким акцентом, отдающим сосисками с капустой.
— Фи фладелица этого замка?
Она стояла перед ним, не ответив на его нахальное приветствие, и сказала «да» таким сухим тоном, что все присутствующие перевели глаза с нее на начальника.
Не обратив на это внимания, он продолжал:
— Сколько фас сдесь шеловек?
— У меня двое старых слуг, три женщины и трое батраков.
— Где фаш муж? Что он делает?
Она храбро ответила:
— Он такой же солдат, как и вы, он сражается.
Офицер дерзко возразил:
— Ф таком случае он попежден.
И он грубо захохотал.
Двое или трое из офицеров засмеялись столь же тяжеловесно и на разные лады, в духе обычной тевтонской веселости. Остальные молчали, внимательно наблюдая за храброй француженкой.
Тогда она сказала, вызывающе и бесстрашно глядя на начальника:
— Сударь, вы не джентльмен, если позволяете себе оскорблять женщину в ее доме.
Последовало долгое, напряженное, страшное молчание. Немецкий солдафон сохранял хладнокровие, продолжая посмеиваться с видом хозяина, который может позволить себе все что угодно.
— Та нет ше, — сказал он. — Фи не у себя, фи у нас. Никто польше не у себя тома фо Франции.
И он опять захохотал с восторгом и уверенностью человека, изрекшего неоспоримую и ошеломляющую истину.
В отчаянии она сказала:
— Насилие еще не есть право. Это — преступление. Вы не больше у себя дома, чем жулик, ограбивший жилище.
В глазах пруссака зажегся гнев.
— А я покажу фам, что это фи не у себя дома. Я фам приказываю покинуть этот том, или я фас выгоню.
При звуке этого злого, грубого и резкого голоса маленький Анри, вначале более удивленный, чем испуганный видом чужих людей, издал пронзительный крик.
Услышав плач ребенка, графиня потеряла голову. Мысль о зверствах, на которые была способна эта солдатня, опасность, которой мог подвергнуться ее дорогой мальчик, внезапно вселили в нее непреодолимое, безумное желание бежать, скрыться в любую деревенскую хижину. Ее гонят. Тем лучше!..
. . . . . . . . . .На этом обрывается начало романа. Сохранился список его предполагаемых персонажей и еще три небольших фрагмента. Список персонажей таков: Морво, Кормюзель, де Ла Шарлери, Шарлери, доктор Наризо, аббат де Праксевиль, Антуан де Пракса, Бремонталь, Курмарен, Ираль, Мармелен, Бутмар, семья и барышни де Серизэ, аббат Марво, доктор Патюрель, перевозчик Пишар, кучер Филипп...
Первый из нижеследующих фрагментов содержит портрет и характеристику того самого доктора Патюреля, о котором отец его в первой главе романа говорит как о человеке, который не закиснет в провинции, а станет крупным столичным врачом.
Ред. . . . . . . . . . .Его лицо своей худобой немного напоминало лица Вольтера и Бонапарта. У него был тонкий заостренный нос с горбинкой, сильно развитые челюсти, выдающиеся около ушей, острый подбородок и светло-серые глаза с черным пятном зрачка посредине; авторитетность его речи и профессиональных приемов внушали всем большое доверие. Он вылечивал людей, давно считавшихся неизлечимыми: ревматиков, деревенских жителей, страдающих неподвижностью суставов, искалеченных сыростью; он вылечивал их гигиеной, питанием и упражнениями, а также порошками, которые возвращали им аппетит. Он лечил старые раны новыми антисептическими средствами и боролся с микробами при помощи новейших способов. Кроме того, когда он пользовал больного, казалось, что он оставлял после себя в доме атмосферу какой-то опрятности. Он добился успеха, его стали приглашать издалека, и деньги потекли к нему, так как он знал им цену и устанавливал плату за визит, согласно расстоянию и имущественному положению больного.
. . . . . . . . . .Второй фрагмент посвящен разговору доктора Патюреля (сына) с аббатом Марво возле колясочки, в которой лежит калека Андре, младший сын г-жи де Бремонталь.
Ред. . . . . . . . . . .— Вы первый врач этого округа... У вас богатство и все что угодно.
— Но, живя здесь, я томлюсь, гублю свою жизнь. Все, что мне дорого и чего я желаю, — всего этого у меня нет. Ах, Париж, Париж!.. Можно ли мне работать здесь для себя, работать для науки? Разве я могу иметь здесь под рукой лаборатории, госпитали, редкостных больных, все известные и неизвестные миру болезни? Могу ли я производить опыты, делать сообщения, стать членом Академии медицины? Здесь я лишен всего; у меня нет ни будущего, ни развлечений, ни удовольствий, ни женщины, которую я мог бы взять себе в жены или хотя бы полюбить. Ни славы, ничего, ровно ничего, кроме известности в пределах нашей округи. Да, я лечу народ, скупых буржуа, которые платят серебром, иногда золотом, но никак не банковыми билетами. Я лечу ничтожные страдания обыкновенных людей, но никогда не лечу князей, послов, министров, знаменитых людей искусства, исцеление которых получило бы громкую огласку и стало бы известным при иностранных дворах. Одним словом, я лечу и излечиваю в провинциальной глуши отбросы человечества.
Священник слушал его с видом некоторого раздражения и недовольства.
Он произнес:
— Но это, пожалуй, более благородно, более достойно и прекрасно...
Врач с бешенством возразил:
— Я живу не для других, я живу для себя, господин кюре.
Аббат почувствовал, что его душа проповедника возмутилась.
— Христос умер за малых мира сего, — промолвил он.
Врач проворчал:
— Но я-то не Христос, черт возьми! Я доктор Патюрель, экстраординарный профессор медицинского факультета в Париже.
Мысль аббата в одно мгновение пробежала целый круг идей, достигнув почти предела мыслительной способности человека, и, осознав все величие и все ничтожество идеалов, успокоилась. И он заключил:
— Возможно, вы и правы. С вашей точки зрения, истина на вашей стороне. И для вас это единственное благо.
— Еще бы! — воскликнул врач звучным голосом, зазвеневшим в сухом воздухе.
Священник прибавил:
— И все же вы человек великодушный, если остаетесь здесь ради матери.
Доктор вздрогнул: коснулись его раны, его горя, его сокровенных чувств.
— Да, я никогда ее не покину.
Их глаза одновременно остановились на калеке, который напряженно слушал их и прекрасно понимал все, о чем они говорили. Взгляды обоих мужчин, встретившись затем, обменялись невысказанной мыслью о судьбе и будущем этого ребенка, мысленно сравнив его судьбу со своей. Вот кто был истинным страдальцем.
Но мысль о Христе никогда не оставляла аббата. Он возобновил разговор:
— Я благоговею перед Христом.
Врач возразил:
— Господин кюре, с тех пор, как существует этот мир, все боги, порожденные человеческой мыслью, — только чудовища. Разве Вольтер не сказал: «Священное писание утверждает, что бог создал человека по своему образу и подобию, однако человек отплатил ему тем же»?
И он стал приводить доказательства несправедливости, жестокости и злодеяний Провидения. Он прибавил:
— Я как врач бедняков отлично вижу эти злодеяния, я констатирую их каждый день. Так же обстоит и с вами, раз вы лечите их души. Если бы мне пришлось писать книгу — собрание документов по этому поводу, — я озаглавил бы ее «Дело господа бога». И оно было бы ужасным, господин кюре.
Аббат Марво вздохнул.
— Мы не можем проникнуть в эти вопросы и тайны; это за пределами наших умственных возможностей. Я лично не думаю, чтобы я мог постигнуть бога. Он слишком вездесущ и слишком всеобъемлющ для нашего ума. Слово «бог» представляет собою некоторую концепцию и некоторое объяснение, защиту от сомнений, убежище от страха, примирение со смертью, средство против эгоизма. Это формула религиозной фразеологии. Бог — это не просто какое-то определенное божество. Мы, люди, можем любить бога, только если он видим и осязаем. И тот, неведомый, непостижимый, необъятный, не давая нам возможности его познать, сжалившись над нами, послал нам Христа.
