Халиль Джебран Джебран - Сломанные крылья
Мы вышли на садовую дорожку. Невидимые струйки ветерка ласкали наши лица, у ног колыхались головки цветов и нежные стебли травинок. Дойдя до жасминового куста, мы молча сели на скамейку. Спящая природа окутывала нас своим дыханием, и небо из-под вышней синевы наблюдало за тем, как в сладости вздохов открывались тайны наших сердец.
И вот из-за Саннина появилась луна, залив своим светом холмы и берега. На склонах долин, словно из пустоты, выросли селения. Под серебряными лучами весь Ливан выглядел юношей, опирающимся на руку, в прозрачном хитоне, наброшенном на стройное тело.
Ливан для поэтов Запада - легендарная страна, утратившая реальность с исчезновением Давида, Соломона и пророков, как рай - с падением Адама и Евы. Для них это - метафора, а не название горного края; символ, который указывает на чувство, хранимое в душе, по ассоциации вызывая в памяти образы благоухающих кедровых рощ, медных и мраморных башен, величественно рвущихся к небу, стад газелей, пасущихся среди холмов и долин. Мне же Ливан предстал в тот вечер фантастической грезой, являющейся мечтателю между двумя сроками бодрствования.
Так настроение меняет облик вещей, и все, на что падает взор, неожиданно окружается волшебным ореолом прекрасного, тогда как источник очарования и красоты - в наших душах.
Сельма обратилась ко мне - в лунном свете, падавшем на ее лицо, шею, запястья, она казалась статуей, изваянной из слоновой кости руками почитателя Астарты, богини красоты и любви.
- Почему ты молчишь? Расскажи мне о своей жизни.
И, глядя в ее лучистые глаза, я заговорил, как немой, что внезапно обрел дар речи:
- Я - молчу? Все то время, пока мы здесь, я взываю к тебе - с той самой минуты, как мы вышли из дому! И твоя душа - та, что улавливает шепот цветка и пение безмолвия, - не вняла плачу моего духа и стону сердца?
Пряча лицо в ладони, она отрывисто сказала:
- Я слышала тебя... Да, слышала... Слышала крик, исходящий из чрева ночи, и грозный гул, возникающий в сердце дня...
Я быстро ответил ей, не помня себя, забыв, кто я и откуда, не думая ни о чем, кроме Сельмы, и ощущая лишь ее близость:
- И я слышал тебя... Слышал величественную, ранящую и воскрешающую симфонию, звуки которой движут частицами эфира и сотрясают основы Земли!
Сельма закрыла глаза, и на ее алых устах промелькнуло подобие грустной улыбки.
- Теперь я знаю, - прошептала она, - что есть нечто, более высокое, чем небо, и более глубокое, чем море, нечто такое, что сильнее жизни, смерти и времени. Я знаю то, чего не знала вчера, о чем не смела даже мечтать.
С той минуты Сельма стала для меня милее друга, ближе сестры, дороже возлюбленной - стала возвышенной мыслью, преследующей разум, нежным чувством, обволакивающим сердце, прекрасной грезой - неразлучной спутницей моей души.
Как невежественны люди, считающие, что любовь - это плод долгого общения и прочной привязанности. Подлинная любовь -дитя духовного согласия; не возникнув мгновенно, оно не возникает никогда.
Сельма подняла голову и бросила взгляд на далекий горизонт, где очертания Саннина проступали на фоне необъятного пространства.
- Вчера ты был мне братом, - сказала она, - и я беспечно шла к тебе, садясь рядом возле моего отца. Теперь же знаю: есть такое чувство, которое прочнее и сладостнее уз дружбы. Я не властна над ним: сильное, волнующее и страшное, оно наполняет радостью и печалью мое сердце.
- Разве не является это чувство, что пугает нас, приводя в трепет наши сердца, - воскликнул я, - частью могучей силы, которая управляет движением Луны вокруг Земли, Земли - вокруг Солнца, а Солнца и Галактик - вокруг Бога?
Сельма погрузила пальцы в мои волосы; лицо ее светилось радостью, в глазах сверкали слезы, подобно каплям росы на лепестках нарцисса.
- Кто поверит случившемуся с нами? - шептала она. - Кто поймет, что между заходом Солнца и появлением Луны мы преодолели препятствия и преграды, отделяющие истину от сомнения? Кто поверит, что апрель - месяц нашей первой встречи -привел нас в святая святых жизни?
Девушка нежно поглаживала мою склоненную голову, и я не предпочел бы ни венка из лавра, ни царской короны ее нежной руке, играющей моими волосами.
- Этому никто не поверит, - сказал я. - Люди не знают, что любовь - единственный цветок, вырастающий и распускающийся без помощи времен года. Но разве в апреле мы встретились впервые? Разве только сейчас вступили в святая святых жизни? Человеческая жизнь не начинается в чреве матери и не заканчивается в могиле. Длань бога сочетала нас прежде, чем рождение сделало пленниками дней и ночей! В безграничном пространстве, озаренном светом Луны и сиянием звезд, есть множество духов, объятых любовью, и душ, соединенных согласием...
Сельма осторожно высвободила пальцы, и в прядях моих волос вспыхнуло нечто, похожее на пучок искр, которыми тотчас заиграл ночной зефир, усиливая и ускоряя их движение.
Я взял ее руку и, как одержимый религиозным рвением, ищущий благословения в лобызании алтаря, поднес к горящим устам в долгом, глубоком, немом поцелуе, жаркостью своей расплавившем все чувства, что есть в человеческом сердце, пробудившем сладостью всю чистоту, что скрыта в божественной природе души.
Так прошел час, и каждая из его минут равна была, казалось, году любви и страсти. Мы сидели в ночной тишине, освещенные лунным светом, окруженные деревьями и травами. И вот в тот самый миг, когда человек готов забыть обо всем на свете, кроме реальности любви, послышались стук копыт и шум быстро приближающегося экипажа. Восхитительное забвение было прервано - очнувшись, мы опустились из мира грез в низший мир, застывший на распутье между смятением и бедствием. Старик возвращался от архиепископа, и мы, минуя деревья, пошли ему навстречу.
Экипаж остановился у начала дорожки, ведущей в сад, и Фарис Караме ступил на землю. Опустив голову, медленным шагом, будто изнемогая под тяжестью непосильной ноши, он приблизился к Сельме и, обняв ее за плечи, с такой тоскою заглянул в лицо, словно образ дочери в последний раз явился его слабым глазам. По его морщинистым щекам катились слезы.
- Скоро, очень скоро, Сельма, - сказал он голосом приговоренного к смерти, - ты покинешь объятия отца ради объятий другого мужчины. Скоро Божьей волей покинешь это уединенное жилище ради мирских просторов. Сад наш стоскуется по звукам твоих шагов, и отец станет тебе чужим. Судьба сказала свое слово, да благословит и хранит тебя Небо!
При этих словах девушка изменилась в лице. Взгляд ее оцепенел, словно при встрече с призраком смерти; с губ сорвался стон, тело страдальчески вздрогнуло; так, упав на землю, корчится от боли птица, раненная в полете стрелой охотника.
- Что ты сказал? - сдавленно прошептала она. - Что это значит? Куда мне идти?
Сельма посмотрела на него так, будто хотела взглядом своим сбросить покров с тайны, скрытой в его груди. Бежали секунды, отягченные безмолвием, подобным крику могил...
- Я понимаю, - прошептала наконец девушка. - Понимаю все... Архиепископ сделал из твоей любви прутья клетки для птицы со сломанными крыльями. И ты согласился, отец?
Старик не нашел, что сказать дочери, и только глубоко вздохнул; вне себя от волнения, он, страдальчески улыбаясь, повел ее к дому. В опустевшем саду смятение играло моими чувствами, как буря осенними листьями. Но предстояло проститься, и я последовал за Сельмой и ее отцом; не желая выглядеть назойливым и досаждать им своим любопытством, молча пожал руку хозяину дома и бросил на Сельму такой взгляд, каким утопающий смотрит на горящую в небе звезду.
Ни Фарис Караме, ни его дочь не заметили моего ухода. Старик окликнул меня, когда я почти миновал сад. Он спешил за мною. Я вернулся.
Фарис Караме взял меня за руку.
- Прости, сын мой, - сказал он с дрожью в голосе, взяв меня за руку. - По моей вине вечер сегодня закончился для тебя слезами. Но мы еще встретимся, не правда ли? Разве ты не будешь частым гостем в доме, где не останется никого, кроме тоскующего старика? Цветущая юность не рада увядающей старости - утро не ищет встречи с вечером. Но каждый твой приход будет возвращать меня к дням молодости, что прошла в дружбе с твоим отцом, рассказы же твои - напоминать о жизни, что более не числит меня своим сыном. Разве я не увижу тебя, когда уйдет Сельма, оставив меня одного в этом уединенном доме?
Последние слова Фарис Караме произнес отрывистым шепотом. Мы молча попрощались, и он уронил несколько теплых слезинок на мою руку. Внутренне вздрогнув, я исполнился сыновней приязни к старику; нежное и грустное чувство, колыхнувшись в груди, перехватило дыхание и, как приступ боли, кольнуло в сердце. Когда я поднял голову, он, увидя в глазах моих слезы сочувствия, слегка наклонился и дрожащими губами поцеловал меня в лоб. Губы его дрожали.
- Спокойной ночи... Спокойной ночи, сын мой! - говорил он, поворачиваясь к дому.
