Фридеш Каринти - Извините, господин учитель...
— А за этот сколько дадите?
Всего получаю в кассе крону шестьдесят филлеров.
Да, надо думать, что «Стилистика» пришлась по вкусу букинисту, этому сатане: он выхватил ее из моих рук, не дав мне даже опомниться.
Что же теперь будет?
Что будет? А что может быть? Я сжимаю деньги в кулаке.
Завтра выкуплю «Стилистику» обратно. Доложу к полученной сейчас сумме еще одну крону и выкуплю.
Завтра наймусь писать адреса на почте, буду таскать кирпичи. Завтра уйду в море юнгой.
Завтра я выкуплю свою «Стилистику» обратно, вот увидите!
ОТВЕТ ПЕРВОГО УЧЕНИКА
Первый ученик сидит за первой партой. Там восседают трое. Место Штейнмана посредине. Его фамилия — это не просто фамилия человека, и все тут, — о нет, это символ!
«Почему Штейнман может хорошо учиться?» — спрашивают дома тридцать два отца у тридцати двух сыновей. «Попроси Штейнмана, пусть он объяснит», говорит отец, и сын на самом деле просит Штейнмана. Штейнман все знает наперед еще до того, как объясняли в классе. Он пишет статьи в математические журналы и знает такие таинственные слова, которым обучают только в университетах. Есть вещи, с которыми мы тоже знакомы, но так, как знает Штейнман, не знает их никто; что он говорит, не подлежит сомнению, это абсолютная истина.
Штейнман отвечает.
Необыкновенная, торжественная минута. Учитель долго смотрит в журнал. Мертвая тишина воцаряется в классе.
Когда впоследствии я читал историю французской тирании и дошел до страницы, где описывается, как пленным кондотьерам объявляют смертный приговор, то всегда невольно вспоминал ту напряженную тишину. Класс дрожит. В последнем, мучительном усилии цепляется мозг за спасительную соломинку: еще секунда, еще две, в течение которых можно стремительно повторить про себя формулу геометрической прогрессии. «Господин учитель, я готовился, честное слово, готовился», — проносится в голове. «Многоуважаемый господин учитель, мой сын вчера был болен…»
Кто-то низко склонился над тетрадью, стараясь, подобно страусу, спрятать прежде всего голову. Другой не моргая отважно уставился на учителя, будто желая загипнотизировать его. Третий — нервный человек! весь сгорбился, сник и зажмурился: на, бей, бей, прямо по темени! Эглмайер на последней парте спрятался за спиной Декмана: меня здесь нет, я ничего не знаю, можете считать меня отсутствующим, можете вообще не принимать в расчет, я-это не я, забудьте о моем существовании, я не в силах вынести треволнений этой жизни!
Учитель перелистывает страницу и доходит, наверно, до «К». Альтман, год назад переменивший фамилию на Катона, в эту минуту глубоко раскаивается в своем легкомысленном поступке. Но в следующий миг он переводит дух: все в порядке — учитель закрыл журнал.
— Штейнман! — произносит учитель тихо и как-то по-особенному.
Тяжелый и вместе с тем облегченный общий вздох. Особое, праздничное настроение. Штейнман с достоинством поднимается. Сосед по парте стремительно вскакивает, освобождая проход, и, пока первый ученик выбирается из-за парты, почтительно стоит навытяжку, как гвардеец, как статист, как свидетель и безмолвный участник выдающегося события.
Учитель тоже торжествен. Он садится в стороне на стул и, скрестив на груди руки, думает. Первый ученик направляется к доске и берет мел. Учитель думает. Тогда первый ученик находит губку и начинает легко и быстро стирать с доски. Он делает это с особым шиком, аристократично и уверенно. Он как бы хочет подчеркнуть, что совсем не волнуется, что ему вовсе не надо ломать себе голову над ответом, ему не страшны никакие вопросы, он всегда ко всему готов и еще до того, как приступит к ответу, желает принести обществу какую-нибудь пользу, вот почему он успевает позаботиться и о чистоте в классе, и о мирном развитии человечества, — такие мысли навевает Штейнман, вытирающий классную доску.
— Итак, — произносит наконец учитель, задумчиво растягивая слова, возьмем какой-нибудь интересный пример…
Первый ученик вежливо и с полным пониманием покашливает. Само собой разумеется, что ему должен достаться интересный пример. Он обращает на учителя взгляд доверительный и серьезный. Так может глядеть красавица графиня на графа, который просит у нее руки; прежде чем дать ответ, графиня с пониманием и сочувствием заглядывает глубоко в глаза графу, отлично сознавая, что ее взор чарует графа, а граф, со своей стороны, трепеща от счастья, уже чувствует, что ответ может быть только положительным.
— Возьмем… ну, хотя бы конус… — говорит граф.
— Конус, — произносит Штейнман-графиня.
Этот Штейнман умеет так глубокомысленно и веско произнести это слово, будто только он один знает истинную цену этому конусу, который «мы возьмем». «Я, Штейнман, первый ученик в классе, беру конус, поскольку, мне, как самому способному, общество это поручило.
Я еще не знаю, зачем я беру конус, но человечество может быть вполне спокойно; как бы этот конус себя ни повел, я буду начеку и сумею сразиться с ним один на один».
— Впрочем, — говорит учитель внезапно, — возьмем ка лучше усеченную пирамиду.
— Усеченную пирамиду, — повторяет первый ученик с еще большей, если это только возможно, внушительностью.
С усеченной пирамидой он, Штейнман, находится в таких же близких, доверительных и чуть ли не интимных отношениях, как и с конусом. Что ему усеченная пирамида! Он ее знает от вершины до основания, его не смутишь ничем; усеченная пирамида, в конечном счете, такая же пирамида, как и все другие, которые может нарисовать в уме даже Эглмайер, с той лишь разницей, что ее, усеченную пирамиду, пересекает другая пирамида…
Ответ длится недолго. Ученик и учитель понимают друг друга с полуслова, и вскоре их диалог принимает характер дружеской беседы: мы уже не понимаем, о чем говорят эти две родственные души, витающие перед нами в атмосфере дифференциальных уравнений. Посреди какой-то фразы учитель вдруг ловит себя на том, что, собственно, беседовать в данной обстановке нет смысла, ибо это обычный урок, на котором он, учитель, должен лишь определить успеваемость ученика. Штейнману не приходится даже закончить начатую фразу. К чему? Разве есть хоть малейшее сомнение в том, что первый ученик сможет ее правильно закончить?
Первый ученик скромно и в то же время с достоинством опускается на парту. В следующее мгновение он уже с вниманием слушает жалкий лепет очередной жертвы. Первый ученик иронически и снисходительно улыбается: всем своим видом он дает понять учителю, что он-то прекрасно понимает, какую ахинею несет очередной отвечающий и как следует отвечать на заданный вопрос.
ОТВЕТ «ПОСЛЕДНЕГО» УЧЕНИКА
Нет, ничего другого не следовало и ожидать. Он рассчитывал, конечно, рассчитывал, что его вызовут. Ему даже ночью приснилось нечто подобное; правда, во сне его вызывали по венгерскому письменному, но, как ни странно, ему тогда показалось, что и этот предмет вел учитель математики Фрейлих. Тогда, во сне, он в два счета справился с вопросом по параллельным прямым и ответил на пять с минусом.
Теперь же, наяву, когда учитель произнес его имя, он не поверил своим ушам и огляделся: может быть, произойдет чудо? Может быть, он просто ослышался, может быть, это галлюцинация, игра больного воображения и теперь он только пробуждается от забытья?
Плохой ученик встает из-за парты, захватив с собой кипу тетрадей. Пока он пробирается по узкой улочке между рядами парт, он повторяет в уме: «„а“ плюс „в“, умноженное на „а“ минус „в“, равняется „а“ в квадрате минус „в“ в квадрате». Учитель обязательно спросит это. Иначе быть не может.
«Если он задаст другой вопрос, я с переэкзаменовкой уйду в офицерскую школу и стану военным», — думает он.
Ученик спотыкается и роняет на пол тетради. Пока он растерянно собирает их, за его спиной раздается обязательный смешок, никем, даже учителем, не прерываемый: плохой ученик стоит вне закона, над ним дозволено смеяться.
Учитель садится и кладет перед собой журнал. Потом он поворачивается к ученику. Тот упрямо твердит про себя: «„а“ плюс „в“, умноженное…» Затем он берет мел. Учитель не спускает с него глаз.
— Готовились? — вопрошает он.
— Готовился.
О, конечно! Еще бы! Смертник, ожидающий казни, тоже готовится к ней: он исповедуется и остригает волосы.
— Тогда пишите!
Плохой ученик поворачивается к доске.
— «В» в квадрате минус плюс минус корень квадрата, умноженное на «в» минус четыре «ас».
И плохой ученик послушно начинает писать на доске, повторяя за учителем вслух каждый новый знак. Он пишет и пишет, словно понимая, о чем идет речь, и перед его взором возникает математическая формула, как две капли воды похожая на ту самую, над которой он заснул прошлой ночью, так и не составив себе о ней ни малейшего представления. «Это, должно быть, туманом проносится у него в голове, — что-то схожее с уравнением второй степени, но что из всего этого получается…»
