В. Белов - НЕВОЗВРАТНЫЕ ГОДЫ
Другое воспоминание. Я еду верхом на маме. Видимо, ходить ещё не умел. Сижу «на закукорках», как у нас называют подобный «транспорт». Мама несёт меня на колхозную ферму, где работает вроде бы заведующей, а я уютно устроился на материнской спине. Вот и парящая котлами колхозная водогрейка. Я усажен около стола на лавку, чтобы не падать. Доярки, вернее, «ухажёрки», как их тогда называли, окружают сыночка Анфисьи, а меня нестерпимо тянет к пылающей печи, где кипятят воду и что-то запаривают. Мама угощает меня печной глиной. И сама заодно лакомится, отковыривает сухую глину от печной трубы. По-видимому, маме не хватало каких-то веществ в организме.
Врезалась в память, словно живописный холст в раму, упомянутая более ранняя, незабвенная, ослепительно яркая картина солнечного зелёного дня с белыми клубами облаков на голубом бесконечном небе, с гудящими в нашем огороде оводами и мухами, с крапивой и какими-то мощными цветочными запахами. Я каким-то образом выползаю из отцовского дома на волю. Бабка Фомишна недоглядела, и я вдохновенно ползу по траве, влекомый какой-то силой. Куда? К старому, уже брошенному взрослыми дому, вернее, к его все еще крепким развалинам, оставшимся от двора и высокой курной избы. И посейчас в глазах замшелая лестница, с гнилыми и выбитыми ступенями, она ведет на верхний сарай, стоящий уже без стропил и без крыши. Туда-то меня и тянет неудержимо какая-то сила. Я даже преодолеваю первые две ступени на этой полуразрушенной лестнице. Но тут появляется в воротах новой избы бабушка Фомишна и, ругая меня, бежит ловить. Я, однако же, успеваю испытать неудержимый восторг от преодоления двух древних ступенек, но этот восторг тотчас меняется другим. Я слышу: из-за реки долетают весёлые голоса баб-сенокосниц, которые косят на силос. Среди тех голосов и мамин голос. Из-за речки углядела она моё путешествие к старому дому, что-то кричит, бежит к речке, а я задыхаюсь от нестерпимой тяги к ней, от сладкой тоскливой нежности к этому родному и единственному в мире существу, бегущему от заречных травяных копен меня выручать. Но бабушка Фомишна опережает её, хватает меня и тащит в дом, подальше от опасной замшелой лестницы…
В то же лето я начал своими ногами бродить по деревенской травке, остерегаясь крапивы. Чудное, сладостное чувство новизны охватывало меня при знакомстве с деревней, с новыми, не родными людьми! Как раз тогда я научился что-то лепетать, уже выговаривал первые в своей жизни слова.
Видимо, в ту же пору бабушка, хотя и любила больше старшего внука Юрика, учила меня говорить и считать. Но считал я ещё с ошибками, с пропуска ми, с пятого на десятое. Хорошо запомнилась бабушкина считалка. «Раз-два! — напевно учила меня Фомишна, держа на коленях и в такт хлопая моими же ладошками. — Три-четыре, причастили! Пять-шесть, бьём шерсть! Семь-восемь, сено возим! Девять-десять, деньги весят. Одиннадцать-двенадцать, на улице бранятся».
Что значит причастить, я тогда, конечно, не знал. Атеистическая колхозная атмосфера сказывается всю жизнь. Но что значит «бить шерсть», я узнал лет в двенадцать, помогая крестному Ивану Михайловичу (мамин дядя и Ермошихин муж). Тогда он сам валял себе и нам «катанки» — зимнюю обувь. Я помогал ему: бил шерсть на специальной струне, которая в свободном дрожании издавала весьма музыкальный звук. Возить сено со взрослыми приходилось еще раньше… А вот что значило весить гирями обычные деньги? Этого я всю жизнь никак не мог понять. Понял только во времена перестройки…
Тётку отца Наташу я почему-то запомнил очень ясно, хотя она умерла, когда мне было всего три года. Не Натальей звали, не Натальей Лаврентьевной, а именно Наташей. Совсем девичье имя, как в толстовской «Войне и мире». Эта Наташа по очереди таскала меня и старшего моего брата Юрика на закукорках по всей деревне. Когда родная бабка Александра Фоминишна ходила к скотине либо отдыхала от круглосуточного дежурства, то и включалась в дело Наташа. Таня — дальняя наша родственница по фамилии Колыгина, подсобляла Наташе в этом деле. Запомнился уже упомянутый эпизод. Все три старухи заставляют меня искать оброненный на пол медный крестик. «Ну-ко, батюшко, погляди, у тебя глазки-то вострее». Не помню, нашли ли мы тогда крестик. Может, нашли, а может, он провалился под половицы. Ещё запомнилось, как мы с Наташей ели печную глину. Не от голода, а потому что не хватало каких-то веществ. Витаминов, что ли? И бабка Наташа, подобно маме, угощала меня этим глиняным лакомством, отломанным от печных кирпичей.
Вероятно, у Фомишны, следовательно, у отца, Наташи и Тани была общая фамилия — Колыгины. Узнал я об этом, как уже говорилось, недавно и совершенно для себя неожиданно, читая приходскую метрическую книгу. Я обнаружил и повергнувшую меня в изумление запись священника о. Феофилакта Рычкова (при псаломщике Николае Павловском). Там записано, что 14 октября 1902 года крещён Иоанн, что его отец д. Тимонихи государственного ведомства крестьянин Фёдор Лаврентьев, что мать законная жена его Александра Фоминишна, что оба православного исповедания, что восприемником был д. Тимонихи крестьянин Михаил Матвеев, иными словами, Михаил Матвеевич. (Фонд 469, опись 55, дело № 179.)
Всё это отнюдь не противоречило прежним моим представлениям об отцовской фамилии…
Тем же причтом в 1906 году была крещена и Анфиса, дочь девицы Анны Михайловны Коклюшкиной. Восприемниками у моей будущей матери случайно оказался д. Тимонихи Лаврентий Петров Колыгин (иначе, мой прадед по отцу). Восприемницей была крестьянской вдовы Марии Ефимовой дочь — девица Ирина Евгеньевна (какой деревни и какая была фамилия у Ириши, записано неразборчиво.)
Да, это была та самая горбатенькая Ириша! Она крестная мать моей родительницы Анфисы. Я так хорошо её помню… Она собирала милостыню и всегда заходила к нам в пору нашего детства. Ири ша была типичной представительницей Святой Руси, её доброта оказалась поистине неизбывной! Это от Ириши через маму дошла до меня медная иконка-складень. Во время своей бесшабашной атеистической юности я утерял этот складень с изображением Николая Угодника Божия и Чудотворца. Позднее Никола снова явился ко мне, в то время я начал уже задумываться о Боге и обнаружил складень Ириши, её благословение круглой сироте Анфисе…
Ещё более удивительным было то, что на 119 странице приходской книги крещений, смертей и венчаний есть запись о Вере — моей тёте. Отец Веры Фёдор Лаврентьевич Колыгин, мать Александра Фоминишна…
Так медленно, постепенно открывались тайны моей родословной, и я попутно наконец выяснил подлинную историю с нашей фамилией.
Почему я так усиленно вспоминаю тётку отца Наташу, кривую (с бельмом) бабушку Таню, горбатенькую Иришу? Объясню в обратном порядке.
Ириша запомнилась как бесконечно добрая, смиренная мамина крестная. Таня Колыгина тоже была добрая и собирала кусочки (я уже поминал её в каком-то своём опусе). Таня умерла во время Великой Отечественной морозной зимою в своей одинокой избушке. Таню долго не могли похоронить как раз по причине морозов. Могила её затеряна… Наташу я запомнил потому, что она в своё время, когда никого из Беловых ещё духу не было, выхаживала замуж за некоего Перьёнка в деревню Алфёровскую и там родила дочку Евдокию. От Евдоши, давшей всем Беловым первые уроки альтруистической доброты, а также от бабки Фомишны я и слыхал подробные рассказы о Перьятах, то есть о родственниках Перьёнка.
Ничего особого в них не было. Семья как семья. Только говорилось, что были Перьята слишком «простые», совсем бесхитростные. Тем они и запомнились жителям Алфёровской.
Эта деревня, подобно тысячам других таких же, упоминается в писцовых книгах царя Михаила, из бранного на царство Собором после Смутного времени. Значит, деревенька, да и вся наша волость существовали задолго до 1630 года… Несмотря на нынешнюю смуту, деревня устояла, хотя и оста лось в ней всего четыре жилых подворья. Приезжайте, господа, можно проверить. До революции тут было более двух десятков домов. В этой-то Алфёровской и была когда-то моя родня. Наташа, как по-девичьи до старости и до кончины звали тётку отца, дожила до середины тридцатых годов, потому я её и помню только слегка. Итак, Наташа выхаживала за Перьёнка, о котором мне достоверно известны всего лишь два обстоятельства. Во-первых, что у него имелся дегтярный завод, а во-вторых, удивительный нрав. Перьёнок был до того простодушный, что не замечал даже воровства дёгтя и хищения берёзовой коры со своего предприятия. Такие бескорыстные были, видимо, все Перья-та. Дегтярный завод, который они содержали, не давал им никакого дохода. Привезёт мужик воз бересты (скалья) в обмен на дёготь, получит полбочки дёгтю, а свою бересту с телеги не выгрузит. Дегтяри ничего не заметят. А если и заметят, то лишь рукой махнут. Рассказывали, что даже хлебный амбар у них не запирался: Перьята надеялись то на Бога, то на чистую совесть земляков. А чистая совесть была, увы, не у всех… Впрочем, почти что у всех… Но попадались и такие мужики, как нынешние приватизаторы.
