Эрнст Гофман - Ночные истории
— Милый Натанаэль, что если я тебя самого сочту злым началом, враждебно влияющим на мой кофе? Ведь если я брошу все и буду смотреть, как ты того желаешь, только на тебя, когда ты читаешь, то кофе убежит и все останутся без завтрака!
Натанаэль в сердцах захлопнул книгу и выбежал из комнаты. Прежде он особенно хорошо писал милые, живые рассказы, которые Клара слушала с величайшим удовольствием; теперь его сочинения были мрачны, непонятны и бесформенны; Клара не говорила ему этого, щадя его, но он прекрасно понимал, как могла бы она отозваться о его творениях. Ничего не было для нее убийственнее скуки; в ее взгляде и речах сквозила тогда неудержимая сонливость. Сочинения Натанаэля были действительно очень скучны. Его досада на холодность и прозаичность Клары вес возрастала, Клара же не могла побороть своего неудовольствия туманным, мрачным и скучным мистицизмом Натанаэля, и так они в душе все более и более отдалялись друг от друга, сами того не замечая.
Натанаэль себе признавался, что образ отвратительного Коппелиуса побледнел в его воображении и ему часто бывало трудно живо описать его в своих сочинениях, где он выступал в роли злого рока. Тогда ему пришло в голову избрать сюжетом одного из стихотворений свое мрачное предчувствие, будто Коппелиус помешает его счастью. Он представил в стихах себя и Клару: их соединяют узы верной любви, но время от времени точно какая-то черная рука является в их жизни и всякий раз лишает их какой-нибудь из радостей. Наконец, когда они стоят уже перед алтарем, появляется страшный Коппелиус и дотрагивается до прекрасных глаз Клары; кровавые брызги обжигают грудь Натанаэля. Коппелиус хватает его и бросает в пылающий огненный круг, который вертится с быстротою смерча, со страшным ревом, увлекая его за собой. Кажется, будто ураган гневно бичует пенящиеся волны, и они вздымаются подобно черным, белоголовым великанам.
Сквозь этот дикий рев слышит он голос Клары: «Разве не можешь ты на меня взглянуть? Коппелиус обманул тебя, это не мои глаза опалили твою грудь, это горячие капли твоей собственной крови, — мои глаза невредимы, посмотри на меня!» Натанаэль думает: «Это — Клара, она будет со мной вечно». Мысль эта с силой пробивает огненный круг, он перестает вращаться, и в черной бездне замирает рев бури. Натанаэль смотрит в глаза Клары; но из этих глаз приветливо взирает на него сама смерть.
В то время как Натанаэль сочинял эти стихи, он был очень спокоен и весел, он переделывал каждую строчку и, увлекшись мистической стороной, не успокоился до тех пор, пока все не стало гладко и благозвучно. Когда же он наконец завершил свой труд и прочел стихи вслух, его охватили страх и дикий ужас. «Чей это страшный голос?» — воскликнул Натанаэль. Вскоре, однако, ему снова показалось, что это — очень удачное стихотворение и он решил, что оно должно воспламенить холодные чувства Клары, хотя навряд ли смог бы объяснить, зачем воспламенять Клару и к чему, собственно, приведет то, что он будет пугать ее страшными образами, предсказывающими ей ужасную судьбу, которая разрушит ее счастье.
Натанаэль и Клара сидели в маленьком садике возле дома; Клара была очень весела, ибо те три дня, что Натанаэль писал свое новое стихотворение, он не досаждал ей своими снами и предчувствиями. Натанаэль так же весело и живо говорил о радостных вещах, как бывало прежде, так что Клара сказала:
— Ну, теперь ты опять мой, видишь, как мы провели этого злого Коппелиуса?
Тут только Натанаэль вспомнил, что у него в кармане лежат стихи, которые он собирался ей прочесть. Он тотчас же вынул листки и стал читать, а Клара, ожидая по обыкновению чего-нибудь скучного, принялась спокойно вязать. Но по мере того, как все более и более стали сгущаться тучи, она оставила свою работу и стала пристально смотреть Натанаэлю в глаза. Тот безудержно продолжал свое чтение, щеки его горели от внутреннего жара, из глаз катились слезы. Наконец он кончил и, застонав в совершенном изнеможении, схватил руку Клары и вздохнул, словно в безнадежной скорби:
— Ах, Клара, Клара!
Клара нежно прижала его к сердцу и проговорила тихо, но медленно и серьезно: «Натанаэль, дорогой мой Натанаэль! Брось в огонь эту безумную, нелепую, сумасшедшую сказку!»
Тут Натанаэль вскочил, оттолкнул от себя Клару и, вскричав: «Проклятый, бездушный автомат!» — бросился прочь.
Оскорбленная Клара залилась горькими слезами: «Ах, он никогда не любил меня, он не понимает меня!» — рыдала она.
Тут в беседку вошел Лотар, и Клара вынуждена была рассказать ему о том, что случилось. Он всем сердцем любил сестру, каждое слово ее обиды жгло ему душу так, что неудовольствие, которое он давно уже носил в сердце против мечтательного Натанаэля, разгорелось в безумную ярость.
Он пошел к Натанаэлю и стал суровыми словами упрекать его за безрассудство и жестокое отношение к любимой сестре, на что тот отвечал ему так же запальчиво. За фантастического, сумасшедшего дурака было отплачено жалким, пошлым, низменным человеком. Поединок был неизбежен. Они решили драться следующим утром за садом, выбрав по академическому обычаю остро отточенные рапиры. Молчаливые и мрачные, бродили они вокруг. Клара слышала их жаркий спор и заметила, что в сумерках учитель фехтования принес рапиры. Она догадывалась, что произойдет. Придя на место поединка, Лотар и Натанаэль все в том же мрачном молчании сбросили с себя сюртуки; с кровожадно горящими глазами они уже были готовы напасть друг на друга, как в садовую калитку вбежала Клара и бросилась к ним. Рыдая, она воскликнула:
— Ужасные, дикие люди! Убейте меня прежде, чем вы начнете сражаться!.. Разве могла бы я жить на свете, если бы мой возлюбленный убил моего брата или брат — возлюбленного.
Лотар опустил оружие и молча смотрел в землю; в душу же Натанаэля вместе с невыносимой печалью вернулась вся любовь, какую он чувствовал к прелестной Кларе в лучшие дни своей чудесной юности. Смертоносное оружие выпало из его рук, и он пал к ногам Клары.
— Простишь ли ты меня когда-нибудь, моя единственная, бесценная Клара!.. Простишь ли ты меня, дорогой брат мой Лотар!
Лотар был тронут глубокой скорбью друга; плача, обнялись эти трое примиренных людей и поклялись никогда больше не расставаться и вечно любить друг друга.
Натанаэль чувствовал себя так, будто с души его свалилась огромная тяжесть, пригибавшая его к земле, и будто, оказав сопротивление темной силе, завладевшей им, он спас все свое существо, которому грозило уничтожение. Еще три блаженных дня прожил он около милой, а потом отправился в Г., где должен был пробыть еще год, после чего собирался навсегда возвратиться в родной город.
Все, что случилось из-за Коппелиуса, скрыли от матери; все знали, что она не могла вспоминать о нем без содрогания: как и Натанаэль, она винила его в смерти своего мужа.
Как удивился Натанаэль, когда, направляясь в свою квартиру, увидел, что дом, где он жил, сгорел и над фундаментом возвышались лишь обгоревшие, голые стены. Несмотря на то, что пожар начался в лаборатории аптекаря, жившего в нижнем этаже, и пламя сразу же охватило низ дома, смелым друзьям Натанаэля все же удалось вовремя проникнуть в его комнату, находившуюся в верхнем этаже, и спасти его книги, рукописи и инструменты. Все это они в целости перенесли в другой дом, где сняли комнату, которую Натанаэль и занял. Он не придал особого значения тому, что его помещение оказалось против квартиры профессора Спаланцани, ему также не показалось странным, что из его окна видна комната, где в одиночестве часто сидела Олимпия, так что он мог рассмотреть ее фигуру, хотя черты лица оставались смутны. Но в конце концов ему бросилось в глаза то, что Олимпия целыми часами оставалась в той самой позе, в какой он ее однажды увидел через стеклянную дверь; она все также сидела за маленьким столиком, ничего не делая, и смотрела на него неподвижным взором; он должен был признаться, что никогда не видел такой красивой фигуры, но, храня в сердце образ Клары, оставался равнодушен к неподвижной Олимпии и лишь изредка мельком взглядывал на эту красивую статую.
Однажды, когда он сидел и писал письмо Кларе, кто-то тихонько постучался в дверь; он отозвался, дверь отворилась, и показалась мерзкая физиономия Копполы. Натанаэль весь затрепетал, но, помня то, что сказал ему Спаланцани о своем соотечественнике и что он так свято обещал своей возлюбленной относительно Коппелиуса, он устыдился своего ребяческого страха перед привидениями, постарался взять себя в руки и сказал так спокойно и непринужденно, как только мог:
— Я не покупаю барометров, ступайте, приятель, ступайте!
Но Коппола вошел в комнату и проблеял хриплым голосом, растягивая широкий рот в безобразной улыбке и сверкая из под седых ресниц маленькими глазками:
— Э, не барометр, не барометр! У меня есть кароши глаза, кароши глаза!
