Джон Фаулз - Энигма
— Как он проводил свои вечера здесь, когда миссис Филдинг была в Тетбери-Холле?
— Да по-обычному. Отправлялся в свой клуб. И он был театралом. Часто обедал у разных друзей. Иногда любил сыграть партию-другую в бридж.
— В азартные игры он совсем не играл?
— Иногда ставил на лошадей на скачках — Дерби, Великие национальные. И только.
— И не посещал игорные клубы?
— Нет. Я совершенно уверена.
Сержант продолжал вопросы, все время пытаясь нащупать какую-нибудь слабость, что-нибудь компрометирующее, но так ничего и не добился. Он ушел, унося с собой только косвенный намек на переутомление, а еще неприемлемую идею, будто, допустив минуту слабости, Филдинг тут же совершил харакири. Дженнингс подозревал, что мисс Парсонс сообщила ему не то, что — как она втайне верила — произошло на самом деле, а только то, что она предпочла бы, чтобы произошло. Думать о корректно умершем патроне было куда предпочтительнее, чем с ужасом воображать, как его приворожила какая-то глупая девчонка или что он замешан еще в каком-то позорном скандале.
Там же сержант поговорил с прежде не знакомой ему приходящей прислугой. Она ничего не добавила к уже известному. Ей ни разу не попадалось свидетельств, что тут ночевала какая-то посторонняя женщина, — ни забытых трусиков, ни очков в мазках губной помады, ни необъяснимой пары кофейных чашек на столе в кухне. Мистер Филдинг был джентльмен, сказала она. Означало ли это, что джентльмены всегда старательно убирают улики или же что у них вообще не бывает причин для такой забывчивости, сержант не вполне разобрал.
Он все еще склонялся к сексуально-романтической отгадке — возможно, потому, что большинство фотографий указывало на внутреннюю напряженность (странно, как мало их запечатлело улыбающегося Филдинга), которая в свою очередь намекала на подавляемую чувственность. Худощавый, бритый, выше среднего роста, видимо, тщательно одевавшийся даже в неофициальной обстановке — Филдинг не мог производить на женщин отталкивающего впечатления. И однажды на несколько минут у сержанта сложилось впечатление, будто ему-таки удалось найти нефть в этой бесплодной пустыне. Он проверял список других людей, об исчезновении которых было заявлено в тот первый уик-энд. Мелкая подробность в одном из дел — секретарши, которая жила с родителями, вест-индскими уроженцами, в Ноттинген-Хилле — словно ударила в набат. Филдинг состоял в правлении страховой компании, в лондонском филиале которой работала эта девушка. Девятнадцатилетняя секретарша, видимо, получила хорошее образование, ее отец был сотрудником службы социального обеспечения. Дженнингсу представился триумф, мечта каждого детектива: Филдинг, который не был пауэллитом[1] перехвачен по пути на совещание, приглашен на какое-то социальное мероприятие от имени ее отца, клюет на черные щечки в обоих смыслах… Воздушные замки! Один-единственный звонок все прояснил: девушку отыскали… а вернее, она сама положила конец всем розыскам через несколько дней после своего исчезновения. Она видела себя певицей и сбежала с гитаристом из Вест-Индского клуба в Бристоле. Сугубо — черное к черному.
От друзей в Сити и парламентских коллег (тex немногих, не уехавших на каникулы) Дженнингс тоже ничего полезного не узнал. Друзья из Сити уважали деловое чутье Филдинга, его юридические познания. Политики, почти как мисс Парсонс, создавали впечатление, что как человек он был лучше их всех — первоклассный представитель сельского избирательного округа, энергичный член партии, всегда прекрасно подготовленный, когда выступал, очень приятный малый, исключительно надежный… равно они не могли даже вообразить, что произошло. Ни один не вспомнил каких-либо признаков надвигающегося нервного срыва. Важнейший психологический ключ к загадке продолжал ускользать от него.
Только один член парламента — независимый лейборист — был чуть откровеннее. Волей случая он за год до этого поддерживал с Филдингом непартийный билль. Между ними завязалось нечто вроде рабочей дружбы, но крайней мере в пределах Парламента. Он объявил, что ничего не знает о жизни Филдинга вне его стен или о причинах, толкнувших его «на самоволку». Но затем он добавил, что вообще-то «это, по-своему, согласуется».
Сержант спросил почему.
— Строго не для протокола?
— Конечно, сэр.
— Ну знаете. Слишком уж держал себя в узде. В тихом омуте и все прочее. Что-нибудь да не могло не лопнуть.
— Я что-то не вполне понял вас, сэр.
— А, бросьте, мой мальчик. Ваша работа должна была вас научить, что никто не совершенен. Во всяком случае, так, как старался наш общий друг. — Он пояснил. — Некоторые тори ханжи, другие своекорыстные сукины дети. А он хотел быть и таким, и таким. Богачом, хватающим, что плывет в руки, и столпом общества. В наш-то век и в наши-то дни. Конечно, это не проходит. Настолько он дураком не был. — Член парламента сухо спросил сержанта: — Вы не задумывались над тем, почему он тут не продвинулся?
— Я этого не знал, сэр.
— Надежный округ. Хорошо управляемый. Никогда не раздражал руководителей своей фракции. Только это все к делу не относится, сынок. Он не мог их надуть в том, что важно. Палата Общин — это как животное. Либо ты навостряешься управляться с ним. Либо нет. А наш взаимный друг понятия не имел как. И знал это. Он однажды сам мне так и сказал.
— Но почему, сэр?
Член парламента от лейбористской партии развел руками.
— Застарелая привычка? Он не умел расслабляться. Все тот же лучший друг мошенника, каким он был раньше. — Он фыркнул. — Иначе говоря, досточтимый консультант по налоговым вопросам.
— Вы имеете в виду, что он каким-то образом сорвался?
— Может быть, в том смысле, что решил сыграть первую хорошую шутку в своей жизни.
— Дженнингс улыбнулся и изобразил наивность.
— Позвольте мне уточнить, сэр. Вы думаете, он разочаровался в политике тори?
— Лейборист насмешливо фыркнул.
— Теперь вы нацелились на человеческое чувство. Не думаю, что их у него было много. Я бы сказал: просто ему надоело. Весь этот чертов балаган. Парламент, Сити, разыгрывать щедрого благодетеля деревенских олухов. Просто ему захотелось выйти вон. Ну и я желаю ему удачи. Может, его пример окажется заразительным.
— Со всем уважением, сэр, но никто в его семье и среди близких друзей ничего подобного не заметил.
— Лейборист улыбнулся.
— Это надо же!
— Они в этом участвовали?
— Лейборист иронически искривил рот. Потом подмигнул.
— И не такой уж урод.
— Cherchez la femme[2]?
— У нас тут заключаются пари. Я поставил на Еву. Чистая догадка, учтите.
И это правда была только догадка. Никаких доказательств у него не было. Этот член парламента пользовался куда большей известностью, чем Филдинг, — задиристый шоумен и профессиональный ненавистник тори, но вряд ли надежный наблюдатель. Тем не менее он указал на одну честолюбивую мечту, обернувшуюся фиаско, а враги иногда видят дальше друзей.
Затем Дженнингс встретился с человеком, которого теоретически наметил как ключевого свидетеля — и во многом потому, что он тоже казался врагом, хотя ему полагалось быть другом. Питер, сын. У сержанта был доступ к досье, которое официально не существовало. В нем Питер почти не упоминался, если не считать указания, чей он сын. Он был помечен как «неопределенный Н.Л. (новый левый); интерес скорее эмоциональный, чем интеллектуальный, далеко не закоренелый». Эпитет «временно розовый», на чем упоминание о нем завершалось, нес — в странной манере тех, кто так предан антисоциализму, что готовы во имя его шпионить (то есть притворно выступать за дело, которое ненавидят), — очень четкий душок подлинно марксистского презрения.
Сержант встретился с Питером в найтсбриджской квартире. Он унаследовал что-то от высокого роста и красоты своего отца и словно бы ту же неспособность улыбаться. Он с несколько подчеркнутым пренебрежением относился к роскошной обстановке квартиры и не скрывал раздражения, что вынужден снова повторять надоевшую историю.
Сам Дженнингс был практически вне политики. Он разделял общее (а также его отца) мнение, что полиции легче работать при консервативном правительстве, и презирал Вильсона. Но Хит ему нравился немногим больше. Гораздо сильнее, чем он ненавидел обе партии, ему претили политические игры как таковые: постоянная ложь и затушевывание, мелочное набирание очков. С другой стороны, он не был такой уж фашистской свиньей, какой, как ему вскоре стало ясно, его считал Питер. По идее, он уважал надлежащие процедуры, правосудие, пусть даже оно ни разу не подверглось проверке, и ему активно не нравилась физическая сторона полицейской работы, случаи откровенного насилия, о которых он слышал и которых раза два был очевидцем. В сущности, жизнь представлялась ему игрой: ты играешь в нее главным образом ради себя и лишь случайно из чувства долга. Быть на стороне закона входило в правила, а не являлось нравственным императивом. А потому он сразу же почувствовал антипатию к Питеру не столько по политическим причинам, сколько по всяким неясным — и социальным, и связанным с ведением игры… Так парадоксально ненавидят противника и за нечисто присвоенные преимущества, и за бездарное их использование. Дженнингс выбрал бы тут просто словечко «пустышка». Он не проводил различия между пренебрежением к полиции, заимствованным у левого крыла, и наследственным, классовым. Дженнингс видел только пренебрежение, и в отличие от сидящего напротив него молодого человека умел куда лучше скрывать подобное чувство.
![Евгений Белогорский - Восточная война [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
