Уильям Фолкнер - Деревушка
— Сто чертей, — тихо сказал он снова. — Сто чертей. Он уже три дня как въехал и даже ворота не навесил. А я сказать ему об этом не смею. Не смею и вида показать, что знаю про загородку» и что к ней нужно приладить эти ворота. — Он яростно рванул поводья. — А ну! — крикнул он лошади. — Чего стала, как неживая, гляди у меня, застрянешь здесь — еще и тебя подожгут!
Дорога (она не была ни мощеной, ни даже накатанной, — просто две параллельные, едва различимые колеи, оставленные колесами фургона и почти заросшие бурьяном и молодой травой) вела к шаткому, без ступеней, крыльцу этого вымершего дома, на который он теперь смотрел с напряженной, натянутой, как струна, настороженностью, словно подходя к западне. Он смотрел так пристально, что не замечал никаких подробностей. Вдруг в выбитом окне показалась голова в серой суконной кепке, Джоди не мог бы сказать, когда она там появилась; человек жевал, и челюсть его двигалась непрерывно и равномерно, выпячиваясь вбок, а когда Джоди крикнул: «Эй, там!» — голова вдруг исчезла. Он хотел было крикнуть снова, но увидел, что за домом, у ворот загона, двигаясь, как деревянная фигурка, возится человек, которого он сразу узнал, хотя сюртука на нем не было. Сначала до него донеслась мерная жалоба ржавого колодезного блока, а потом он услышал, не разбирая слов, два громких, однообразных женских голоса. Он объехал дом и увидел сруб с узкой высокой перекладиной, похожей на виселицу, а около него двух рослых девушек, они стояли неподвижно и с первого взгляда напоминали скульптурную группу в своей удивительной застывшей неподвижности (еще более подчеркнутой тем, что обе говорили одновременно, обращаясь к кому-то очень далекому, а может, и вовсе ни к кому не обращаясь и не слушая друг друга), хотя одна из них ухватилась за колодезную веревку, перегнувшись и напряженно вытянув руки, удерживавшие полное ведро, точь-в-точь фигурка из ребуса или рельеф, изображающий огромное физическое усилие, которое замерло в самом начале, но через миг блок снова завел свою ржавую жалобу и снова оборвал ее почти мгновенно, а за ним смолкли и оба голоса, как только вторая женщина увидела Уорнера, а первая застыла, оборотившись к нему и опустив руки, и два широких, бессмысленных лица разом, как по команде, повернулись, провожая его взглядом.
Он пересек пустой двор, захламленный мусором, оставшимся от прежних обитателей, — золой, черепками, жестянками. У загородки работали еще две женщины, которые, как и мужчина, уже знали о его приезде, потому что он видел, как одна из женщин оглянулась. Но мужчина («у, истукан, карлик колченогий, душегуб!» — с бессильной злобой выругался про себя Уорнер) не поднял головы и продолжал возиться у ворот до тех пор, пока Уорнер не подъехал к нему вплотную. Обе женщины теперь смотрели на него. Одна была в выцветшем чепце, другая — в бесформенной шляпе, которую прежде, должно быть, носил мужчина, — в руке у нее была ржавая жестянка, до половины наполненная погнутыми, ржавыми гвоздями.
— Добрый вечер! — сказал Уорнер и не сразу сообразил, что он почти кричит. — Добрый вечер, сударыни!
Мужчина не спеша обернулся, держа в руке молоток — ржаная головка с обломленным расщепом была насажена на неокоренный сук, вытащенный прямо из поленницы, — и Уорнер снова заглянул в холодные, непроницаемые, агатовые глаза под хмурым изломом бровей.
— Здрасьте, — сказал Сноупс.
— Вот надумал заехать, узнать, что вы тут решили, — сказал Уорнер все еще слишком громко, словно не мог совладать со своим голосом. «Ладно уж, не до этого», — подумал он и сразу мысленно зачертыхался, словно спохватившись, что тут ни на минуту отвлечься нельзя, а то бог знает, чем дело кончится.
— Я, пожалуй что, останусь, — сказал Сноупс. — Правда, дом под свинарник и то не годится. Ну да как-нибудь управимся.
— Как это так! — сказал Уорнер. Нет, не сказал, крикнул, ему уже было все равно; и вдруг замолчал. Он перестал кричать и вообще замолчал, потому что сказать было нечего, хотя в голове у него быстро промелькнуло: «О черт, сказать им: «Проваливайте отсюда» — боюсь, а куда их денешь, — некуда мне их девать, и арестовать его за поджог конюшни не смею, боюсь, он и меня подпалит». Сноупс уже снова отвернулся было к загородке, когда Уорнер наконец заговорил. Теперь он стоял к Уорнеру боком и глядел на него не то чтобы вежливо или хотя бы терпеливо, а просто выжидающе. — Ладно, — сказал Уорнер. — Мы еще поговорим насчет дома. И отлично столкуемся. Вот увидите. Ежели что не так, вам только нужно прийти ко мне в лавку. Впрочем, и ходить незачем: вы только дайте мне знать — и я сам мигом сюда приеду. Поняли? Все, решительно все, что вам не понравится…
— Я с кем угодно могу столковаться, — сказал Сноупс. — Я столковался с пятнадцатью, а может, и с двадцатью разными хозяевами с тех пор, как арендую фермы. А ежели не могу столковаться, то ухожу. Больше вам от меня ничего не надо?
«Ничего, — подумал Уорнер. — Ничего». Он ехал назад через двор, через все это захламленное запустение, по вытоптанной земле, с рубцами золы, обуглившихся головешек и закоптелых кирпичей — в тех местах, где ставили раньше бельевые баки или шпарили свиные туши. «Лучше бы у меня ничего не было, кроме той малости, без которой никак не обойтись», — подумал он. Он снова услышал скрип колодезного блока. На этот раз скрип не смолк, когда Уорнер проезжал мимо, и два широких лица — одно неподвижное, другое мерно, как метроном, поднимавшееся и опускавшееся в лад скрипучей жалобе колодца, снова медленно повернулись, словно на одном шарнире, а Уорнер обогнул дом и снова оказался на едва приметной дорожке, шедшей к зияющей дыре ворот, которые, он знал это, и в следующий раз, когда он приедет сюда, будут валяться в траве. Контракт все еще лежал у него в кармане, этот контракт он писал со спокойным чувством удовлетворения, а сейчас ему казалось, что это чувство испытывал вовсе не он, а какой-то другой человек. Контракт так и остался неподписанным. «Можно бы включить в него особый пункт насчет поджога», — подумал он. Но он даже не остановил лошадь. «Да-а, — подумал он. — И повесить его на новую конюшню заместо вывески». И поехал дальше. Было уже поздно, и он пустил лошадь рысцой, чтобы она могла бежать почти до самого дома, переводя дух на спусках, и отъехал довольно далеко, как вдруг заметил под деревом у дороги человека, чье лицо он видел в окне дома. Только что у дороги никого не было, и вот уже на опушке рощицы стоит этот человек та же суконная кепка, то же равномерное движение челюсти, по-видимому, никчемное и непроизвольное, почти как у лошади, — стоит, словно очутился здесь по чистейшей случайности, но об этом Уорнер вспомнит и задумается лишь позже. Он чуть было не проехал мимо, но успел осадить лошадь. Теперь он не кричал, его большое лицо было приветливым и оживленным.
— Здравствуйте, — сказал он. — Вы Флем, верно? А я Уорнер.
— Вот как? — сказал другой. Он сплюнул. У него было широкое плоское лицо и мутные, цвета болотной воды, глаза. С виду он был добродушный, похож на самого Уорнера, только на голову ниже его да одет в грязную белую рубашку и дешевые серые штаны.
— Я хотел с вами потолковать, — сказал Уорнер. — Говорят, у вашего отца раз или два бывали мелкие неприятности с хозяевами. Эти неприятности могли скверно для него обернуться. — Тот все жевал. — Может, хозяева обходились с ним не по справедливости, я этого не знаю и знать не хочу. Я только вот что хочу сказать: ошибку, всякую ошибку можно исправить так, чтобы люди остались друзьями, даже если кто чем и не доволен. Правильно я говорю? — Тот упорно жевал. Лицо у него было неподвижное, похожее на противень с сырым тестом. Только пусть не думает, что единственный способ доказать свои права — это сделать что-нибудь такое, из-за чего ему придется назавтра уносить ноги, сказал Уорнер. — А то ведь наступит день, когда окажется, что уносить ноги больше некуда.
Уорнер замолчал. На этот раз он молчал так долго, что тот наконец заговорил, хотя Уорнер не был уверен, что он заговорил именно поэтому:
— На земле места много.
— Конечно, — сказал Уорнер, ласковый, добродушный, грузный. — Но совсем ни к чему ездить с места на место. Тем более из-за пустяка, ведь, ежели б сразу взяться и все уладить, то и оказалось бы, что дело выеденного яйца не стоит. А уладить его можно бы в пять минут, ежели б нашелся кто другой и уговорил того, первого, который, скажем, слишком горяч, что ли, объяснил бы ему: «Ладно, оставайся здесь. Хозяин и не думает тебя обвиноватить. Ты только потолкуй с ним тихо-мирно, и все устроится. Я-то знаю, ОН МНЕ САМ ОБЕЩАЛ». — Уорнер замолчал. — В особенности ежели б этому парню, о котором речь, тому, что повлиял бы на первого и все это ему втолковал, самому была бы выгода, покуда этот первый сидит смирно.
Уорнер снова замолчал. Немного погодя тот снова заговорил:
