Норман Мейлер - Американская мечта
– еще двадцать минут бесплодного ожидания, и кто знает, какие беды с тобой стрясутся.
Почти то же происходило со мной и сейчас. Идя по улице холодной мартовской ночью, я чувствовал, как на меня накатывает ужас. Когда меня одолевала подобная потребность повидать ее, какой-то инстинкт подсказывал мне, что замешкайся я на полчаса или даже на десять минут – и я потеряю ее навеки. Инстинкт, конечно, дурачил меня, мне почти никогда не удавалось угадать ее настроение. В эти месяцы я был слишком выбит из колеи, чтобы представить себе, какое у нее настроение, – и все-таки я знал, что если мне суждено потерять ее, то случится это, если я заставлю ее ждать слишком долго в ту единственную ночь, когда она будет надеяться, что я позвоню. Ибо в то мгновение, когда она перестанет ждать, она сможет сказать себе: «Я избавилась от него, я избавилась от него окончательно и навсегда», – и все будет кончено. Она очень решительна, она долго колеблется прежде, чем принять решение, но, приняв, уже не меняет его.
И вот я зашел в телефонную будку и набрал ее номер. Она оказалась дома,
– как мучительны бывали ночи, когда я звонил и не заставал ее, на этот раз она ответила, и к тому же весьма сердечно. Что было плохим знаком.
– Дорогой, – сказала она, – куда ты пропал? Мчись сюда быстро.
Дебора красива и величава. На каблуках она как минимум на дюйм выше меня. У нее пышные густые волосы и поразительно зеленые глаза, достаточно надменные и при случае достаточно лучащиеся, чтобы сгодиться для королевы. У нее большой ирландский нос и подвижный, легко меняющий изгиб, широкий рот. Но главная ее красота в коже – молочно-белой и тронутой нежным румянцем, только многие столетия ирландского тумана могли создать такой цвет. И все же прежде всего она соблазняла голосом. Лицо ее было крупным и не сказать чтобы честным, но ее голос был воплощением вероломства. Ясный, как колокольчик, но скользкий в модуляциях, он мчался, как олень, и подкрадывался, как змея. Она не произносила ни одной фразы, не вложив тайного смысла в самые невинные слова. Это был голос женщины, которой нельзя поверить ни на мгновенье, но я не знал, смогу ли когда-нибудь позабыть его.
– Сейчас буду.
– Бегом. Пожалуйста, бегом.
Когда мы решили жить врозь, съехала она. Наш брак был войной, доброй старой войной в духе восемнадцатого столетия, которая велась по правилам, хотя многие из них нарушались, как только цена вероломства оказывалась достаточно высокой, но мы научились уважать друг друга, как два предводителя враждующих армий. Так что я оказался в силах оценить стратегическое великодушие Деборы. От этой квартиры ее просто воротит, сказала она, ведь она источник всех ее несчастий. Если уж нам придется расстаться, то нет никакого смысла цепляться за квартиру, которая ей никогда не нравилась, но которая нравилась мне. Мне квартира не нравилась, но я делал вид, будто в восторге от нее. Таким образом я получил в наследство все Деборины несчастья. И теперь квартира, эта пройденная стадия нашего брака, внушала мне отвращение, но у меня не хватало смелости, времени, решимости и отчаяния, чтобы съехать. Она превратилась в место, где я хранил грязное белье. А Дебора меж тем перепархивала из одних роскошных апартаментов в другие, всегда находился какой-нибудь друг, отправляющийся в путешествие, ни у кого из них не хватало мужества указать Деборе на то, что она крайне неаккуратно вносит плату за квартиру (что за трусы ее друзья!). В конце концов она пересылала счет мне, и он всегда оказывался умопомрачительным – две тысячи семьсот долларов за три месяца, – и я принимал его и, понятное дело, оплачивал. Часть моих сбережений военного времени покрыла эти издержки. Дебора получала от меня четыреста долларов в неделю – не было смысла давать ей меньше, она просто принялась бы подписывать счета, и я из кожи вон лез, зарабатывая по триста долларов за короткое появление в телешоу и по семьсот пятьдесят за наперченную лекцию каким-нибудь напыщенным дамочкам с Лонг-Айленда – «Экзистенциальный подход к вопросам секса», и мой бюджет постоянно оставался дефицитным. Я задолжал уже порядка шестнадцати тысяч, а может, и больше, но мне было на это наплевать.
Квартира, которую она занимала сейчас, представляла собой двухэтажный комплекс, расположенный в сотне футов, а то и выше над Ист-ривер-драйв; каждая вертикальная поверхность в ней была покрыта пушистым ковром, который продают по двадцать пять долларов за ярд, альков в цветистом бархате, королевский, мрачный и изысканный чертог, овевающий тебя своей аурой на каждом из этажей. Во всем этом был налет специфической плотности джунглей, изображенных Анри Руссо, и Деборе ее последнее жилище нравилось больше других. «Мне здесь тепло, – говорила она, – хорошо и тепло».
Мне отперла служанка. «Мадам в спальне», – с ухмылкой сказала она. Это была молодая немочка, которая, должно быть, вела весьма интересную жизнь на развалинах Берлина, начиная лет с пяти, ибо ничто не ускользало от ее любопытного взора. В последнее время она взяла за правило улыбаться мне с насмешливым сочувствием и тщательно замаскированным презрением, что намекало на пухлые папки, полные интригующих фактов и готовые распахнуться передо мной, будь у меня достаточно денег, чтобы развязать ей язычок. Порой я испытывал искушение попробовать – схватить ее в холле, впиться в пряный ротик, просунуть в него язык и мощным ударом пробудить в ней тот зловредный мотивчик, который она, несомненно, была способна напеть мне. Как мадам обходилась со мной, она знала превосходно, потому что и теперь мне порой случалось переспать с Деборой, а вот как мадам обходилась с другими… эту информацию следовало не выудить, а выкупить.
Я поднялся по лестнице, пропахшей духами тропинке, вьющейся наверх к стене из цветов. Дебора лежала в постели. Ее тело было не только крупным, но и ленивым, она плюхалась в постель, едва только отпадала необходимость заниматься чем-то другим.
– Господи, – сказала она. – Ты выглядишь просто чудовищно.
В уголках ее рта появились складки удовлетворения. Сильнее всего она ненавидела меня тогда, когда я являлся к ней в хорошей форме.
– Твой вид не вызывает ничего, кроме презрения.
Знала ли она про балкон? Иногда мне казалось, что я совсем рехнулся, потому что я допускал существование некоей связи между луной и Деборой, и сейчас я получил очередное доказательство этого. У нее была склонность к магии, психотическая сила самого дурного свойства, она умела накликать проклятие. Однажды после отчаянной схватки с нею меня в течение пятнадцати минут трижды оштрафовали на улице: первый раз за поворот на улицу с односторонним движением, во второй раз за езду на красный свет, а в третий раз полицейский решил, что я пьян, просто потому, что я ему не приглянулся. Я был уверен, что все это своего рода предостережения Деборы. Мне казалось, будто я вижу, как она лежит в одиночестве на постели, медленно водит длинными пальцами и высекает искры сатанизма, управляя офицерами дорожной полиции.
– Скверная была вечеринка, – сказал я.
– Как Филипп?
– Выглядит неплохо.
– Чрезвычайно обаятельный человек. Правда? – спросила она.
– Все наши знакомые – люди обаятельные, – сказал я, чтобы подразнить ее.
– Кроме тебя, дружок. У тебя такой вид, будто ты не проблевался до конца.
– Я не слишком счастлив, – ответил я.
– Что ж, перебирайся сюда и живи. Ничто не мешает нам снова съехаться.
Смысл приглашения был более чем ясен. Ей хотелось, чтобы я отказался от квартиры, распродал мебель и въехал сюда. Через месяц она перебралась бы в другое место, покинув меня в этом бархатном притоне.
– Если бы ты сегодня зашел пораньше, – сказала Дебора, – то застал бы Деирдре. А теперь она уже уехала в школу. Это просто свинство, что ты не удосужился повидаться с ней.
Деирдре была ее дочерью и моей падчерицей. Первым мужем Деборы был какой-то французский граф. Через год после свадьбы он умер после затяжной болезни, и Деирдре, насколько мне известно, была плодом этого брака – нежное, чуть призрачное создание, с глазами, словно говорившими каждому, что они сумеют увидеть его насквозь, если только хоть ненадолго на нем задержатся, но именно поэтому они такой возможностью и не пользуются. Я обожал ее, уже много лет назад я понял, что наиболее приемлемая сторона нашего брака – быть отчимом Деирдре. И поэтому старался видеть ее как можно реже.
– Она рада, что возвращается в школу?
– Она радовалась бы куда больше, если бы ты зашел повидаться с ней. – Ее лицо понемногу начинало багроветь. Когда она сердилась, ее щеки покрывал румянец цвета сырого мяса. – Ты столько времени делал вид, будто любишь ее, а теперь не уделяешь ей никакого внимания.
– Мне это слишком тяжело.
– Господи, какой же ты слабак. Иногда я лежу и гадаю: как же тебе удалось-таки совершить подвиг? Ты же самый настоящий слабак. Наверно, немцы были еще большими слабаками. Забавное, должно быть, было зрелище. Ты бздишь, и они бздят, и ты стреляешь: паф-паф-паф.
