Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества
Она говорила:
— Как ты думаешь, я смогла бы стать мужчиной, если бы очень-очень этого захотела или помолилась бы, а, папа?
Тогда сэр Филип улыбался и слегка поддразнивал ее, говорил, что однажды она может загрустить по красивым платьицам, и его насмешка была всегда очень мягкой, поэтому совсем не ранила.
Но иногда он изучал свою дочь серьезно и пристально, сжимая рукой свой твердый подбородок с ямочкой. Он смотрел, как она играет с собаками в саду, смотрел на ее движения, в которых таилась странная сила, на очертания ее длинных рук и ног — она была высокой для своего возраста — и на посадку ее головы на слишком широких плечах. Иногда он хмурился и задумывался, а иногда мог вдруг позвать ее: «Стивен, подойди сюда!» Она радостно подходила к нему, ожидая, что он скажет; но он просто прижимал ее к себе на мгновение, а потом резко отпускал. Поднявшись, он шел к дому, уходил в свой кабинет и остаток дня проводил среди книг.
Сэр Филип представлял собой странное сочетание — наполовину спортсмен, наполовину ученый. У него была одна из самых прекрасных библиотек в Англии, и в последнее время он стал проводить в чтении половину ночи, что прежде не бывало в его привычках. Уединившись в своем серьезном тихом кабинете, он отпирал шкафчик своего обширного стола и доставал тонкую книжку, недавно приобретенную, читая и перечитывая ее в тишине. Автором ее был немец, Карл Генрих Ульрихс, и когда сэр Филип читал, его взгляд был озадаченным; затем, потянувшись за карандашом, он делал маленькие пометки на незапятнанных полях. Иногда он вскакивал и быстрыми шагами ходил по комнате, то и дело останавливаясь, чтобы посмотреть на картину — портрет Стивен вместе с ее матерью, написанный Милле в прошлом году. Он отмечал грациозную красоту Анны, такую совершенную, такую успокаивающую; и потом — эту неопределимую черту в Стивен, из-за было что-то неправильное в той одежде, которая была на ней, как будто Стивен не имела никакого права на эту одежду, но прежде всего — не имела права на Анну. Через некоторое время он прокрадывался в постель, стараясь ступать очень тихо, чтобы не разбудить жену, ведь иначе она могла бы спросить: «Филип, дорогой, уже так поздно — что ты читал?» Он не хотел отвечать, не хотел ей рассказывать; вот почему ему приходилось ступать так тихо.
На следующее утро он бывал очень нежным с Анной — но еще более нежным со Стивен.
5Когда весна совсем расцвела и перешагнула в лето, Стивен стала осознавать, что Коллинс меняется. Эта перемена была сначала почти неосязаемой, но инстинкт ребенка нельзя обмануть. Пришел день, когда Коллинс довольно резко стала ей отвечать и уже не ссылалась на больное колено:
— Нечего вам то и дело вертеться у меня под ногами, мисс Стивен. Не надо везде за мной ходить и не надо на меня глядеть. Мне не по душе, когда за мной следят; бегите-ка вы в детскую, подвальный этаж — не место для юных леди.
После этого такие упреки повторялись часто, стоило только Стивен подойти к ней близко.
Печальная загадка! Стивен билась над ней, как маленький слепой кротенок, всегда пребывающий в потемках. Она не знала, что и подумать, а любовь ее все росла, несмотря на такое суровое обращение, и она пыталась улестить Коллинс, предлагая ей драже и шоколадные конфеты, которые служанка принимала, потому что любила их. Коллинс была не так виновна, как казалось, ведь и она, в свою очередь, была игрушкой страстей. Новый лакей был высоким и исключительно красивым. Он поглядывал на Коллинс с одобрением. Он сказал ей: «Сделай так, чтобы этот ребенок, будь он неладен, не болтался около тебя; если не сумеешь, то она все про нас разболтает».
И теперь Стивен познала глубокое отчаяние, потому что ей некому было довериться. Она боялась рассказать даже отцу — он ведь мог не понять, начал бы смеяться над ней, поддразнивать ее — а если бы он начал ее поддразнивать, даже мягко, она знала, что не смогла бы сдержать слезы. Даже Нельсон вдруг показался таким далеким. Что толку было пытаться быть Нельсоном? Что толку было переодеваться, что толку притворяться? Она отворачивалась от пищи, стала совсем бледной и вялой, пока не на шутку встревоженная Анна не послала за доктором. Тот прибыл и, не найдя у пациентки ничего особо серьезного, прописал ей дозу порошка Грегори. Стивен, даже не пикнув, залпом проглотила мерзкое питье — как будто оно ей нравилось!
Кончилось все внезапно, как это часто бывает. Как-то раз Стивен одна бродила по саду, все еще ломая голову над поведением Коллинс, которая уже несколько дней ее избегала. Стивен забрела в старый сарай, где хранились цветочные горшки, и что же она там увидела? Там были Коллинс и лакей; у них, казалось, был очень серьезный разговор, такой серьезный, что они не услышали ее приближения. А потом случилась настоящая катастрофа — Генри грубо схватил Коллинс за запястья и, все еще грубо, притянул к себе, и поцеловал прямо в губы. Стивен вдруг стало жарко, у нее закружилась голова, ее заполнял слепой бессмысленный гнев; она хотела закричать, но голос совсем не слушался ее, поэтому она могла только бормотать. Но в следующий миг она схватила разбитый цветочный горшок и швырнула его в лакея. Удар пришелся ему в лицо, щека была порезана, медленно закапала кровь. Он застыл на месте, осторожно вытирая лицо, а Коллинс тупо уставилась на Стивен. Никто из них не заговорил, они чувствовали себя слишком виноватыми — и были слишком изумлены.
Тогда Стивен повернулась и бросилась прочь. Прочь, прочь, куда угодно, только бы их не видеть! Она всхлипывала на бегу, закрывала глаза, продиралась через кусты, так, что рвалась одежда, ветки, встречаясь на ее пути, рвали ей чулки и царапали ноги. Но вдруг ее поймали сильные руки, и ее лицо прижалось к отцу, и вот уже сэр Филип нес ее в дом, через широкий коридор, в свой кабинет. Он усадил ее к себе на колени, не спрашивая ни о чем, и сначала она жалась к нему, как маленькое глупое животное, которое где-то поранилось. Но ее сердце было слишком юным, чтобы вместить эту новую беду, слишком тяжело ему было, слишком велика была ноша, поэтому беда излилась из этого сердца слезами и была поведана на плече у сэра Филипа.
Он слушал очень серьезно, только гладил ее волосы. «Да, да», — мягко говорил он, и потом: «Дальше, Стивен». И, когда она закончила, он молчал, продолжая гладить ее волосы. Потом он сказал:
— Мне кажется, я понимаю, Стивен… Все это кажется страшным, таким страшным, как не бывало никогда, самым страшным на свете… но ты еще увидишь, что это пройдет и совсем забудется — попытайся поверить мне, Стивен. С этих пор я собираюсь относиться к тебе, как к мальчику, а мальчик всегда должен быть храбрым, помни это. Я не собираюсь притворяться, будто ты трусишка; зачем мне это нужно? Ведь я знаю, что ты храбрая. Завтра я собираюсь отослать Коллинс; ты поняла, Стивен? Я отошлю ее. Я не собираюсь быть злым, но завтра она уйдет отсюда, и я не хочу, чтобы до этого ты виделась с ней. Сначала ты будешь тосковать по ней, это будет только естественно, но пройдет время, и ты поймешь, что забыла ее; тогда и эта беда будет казаться незначительной. Все это правда, милая, клянусь тебе. Если я буду тебе нужен, помни, что я всегда рядом — ты можешь прийти ко мне в кабинет, когда только захочешь. Ты можешь поговорить со мной о чем угодно, когда будешь чувствовать себя несчастной и захочешь с кем-нибудь поговорить. — Он помолчал, затем довольно резко закончил: — Но не надо беспокоить маму, просто приходи ко мне, Стивен.
И Стивен, все еще прерывисто дыша, посмотрела ему в лицо. Она кивнула, и сэр Филип увидел, как его собственные печальные глаза смотрят на него с залитого слезами лица дочери. Но ее губы крепко сжались, и ямочка на подбородке обозначилась сильнее, в ее детской решимости быть храброй.
Наклонившись к ней, он в полной тишине поцеловал ее — как будто они скрепили свой грустный договор.
6Анна, которой не было в поместье, когда случилась беда, вернулась и застала мужа в коридоре, он дожидался ее.
— Стивен плохо себя вела, она в детской; у нее была одна из этих ее вспышек, — заметил он.
Несмотря на то, что он явно стремился перехватить Анну на полпути, сейчас он говорил достаточно непринужденно. Коллинс и лакей должны покинуть дом, сказал он ей. Что до Стивен, он уже с ней поговорил — лучше будет, если Анна оставит это дело в покое, это был всего лишь детский припадок гнева.
Анна поспешила наверх, к дочери. Сама она в детстве не отличалась бурным нравом, и вспышки Стивен всегда заставляли ее чувствовать себя беспомощной; однако ее уже подготовили к худшему. Но она обнаружила, что Стивен сидит, подперев подбородок, и спокойно глядит в окно; глаза у нее были все еще распухшие и лицо очень бледное, в остальном же она не показывала особых эмоций; она даже улыбнулась Анне — довольно принужденной улыбкой. Анна разговаривала мягко, и Стивен слушала, время от времени кивая. Но Анна чувствовала неловкость, как будто ребенок почему-то хотел уберечь ее от волнения; эта улыбка была предназначена для того, чтобы уберечь ее — такая недетская улыбка. Всю беседу мать вела одна. Стивен не обсуждала свою привязанность к Коллинс; об этом она упрямо молчала. Она не оправдывалась и не оправдывала то, что она бросила цветочным горшком в лакея.
