Ханс Фаллада - Маленький человек, что же дальше?
— И тогда можно будет еще сколько-нибудь отложить на собственную мебель.
— Но по-моему, меблированная комната стоит ужасно дорого.
— Знаешь что, давай подсчитаем, — предлагает он.
— Давай. Посмотрим, как мы справимся. Только давай считать так, будто на книжке у нас ничего нет.
— Да, эти деньги мы трогать не будем, пусть лежат и накапливаются. Итак, сто восемьдесят марок жалованья…
— Женатым платят больше.
— Да, только вот, я не знаю…— Он мнется, — По договору, может; это и так, но мой хозяин такой странный…
— А я не стала бы считаться, странный он или нет.
— Овечка, давай сперва подсчитаем, исходя из ста восьмидесяти. Если будет больше, тем лучше, но сто восемьдесят это уже твердо.
— Хорошо, — соглашается она, — Начнем с вычетов.
— Да. — говорит он. — Тут уж ничего не попишешь. Налог — шесть марок и страховка по безработице — две марки семьдесят. Касса взаимопомощи — четыре марки. Больничная касса — пять сорок. Профсоюз — четыре пятьдесят…
— Ну, твой профсоюз, пожалуй, ни к чему…
— Это ты оставь. С меня и твоего отца хватит, — несколько раздраженно прерывает он.
— Хорошо, — говорит Овечка, — всего двадцать две марки шестьдесят. На проезд тебе деньги нужны?
— Слава богу, нет.
— Значит, остается сто пятьдесят семь марок. Сколько стоит квартира?
— Право, не знаю. Комната с мебелью и кухня?.. Не меньше сорока марок.
— Скажем — сорок пять, — решает Овечка. — Остается сто двенадцать марок. Как ты думаешь, на еду сколько надо?
— Это тебе лучше знать.
— Мать говорит, у нее выходит полторы марки в день на человека.
— Значит, девяносто марок в месяц, — подытоживает он.
— Тогда остается двадцать две марки сорок пфеннигов, — говорит она.
Они смотрят друг на друга.
— А еще отопление. И газ. И освещение. И почтовые расходы. И одежда. И белье. И обувь. И посуду время от времени покупать приходится, — быстро говорит Овечка.
А он прибавляет:
— И в кино иногда сходить хочется. А по воскресеньям за город. И сигарету выкурить неплохо.
— И откладывать что-нибудь надо.
— Самое меньшее двадцать марок в месяц.
— Нет, тридцать.
— Но из чего?
— Подсчитаем еще раз.
— Вычеты те же.
— Комнату с кухней дешевле не снять.
— Может, найдем марок на пять дешевле.
— Ладно, посмотрю. Газету почитать тоже надо.
— Конечно. Только на еде и можно сэкономить, хорошо, сбросим десять марок.
Они опять смотрят друг на друга.
— Все равно не сведем концы с концами. А чтобы еще отложить, и думать нечего.
— Скажи, а тебе обязательно нужно носить крахмальные сорочки? — спрашивает она с озабоченным видом. — Я не умею их гладить.
— Обязательно. Хозяин требует. Выгладить верхнюю сорочку стоит шестьдесят пфеннигов и десять пфеннигов воротничок.
— В месяц это пять марок, — подсчитывает она.
— А потом еще подметки.
— Да, еще и подметки. Это тоже ужасно дорого. Молчание.
— Ну, давай подсчитаем еще раз. И немного спустя:
— Скостим с еды еще десять марок. Но дешевле, чем на семьдесят, не прокормиться.
— А как же другие справляются?
— Не знаю. Многие зарабатывают куда меньше.
— Не понимаю.
— Наверно, мы в чем-то ошиблись… Давай еще раз подсчитаем.
Они считают и пересчитывают, но результат все тот же. Они смотрят друг на друга.
— А когда я выйду замуж, я смогу потребовать обратно свои взносы в кассу взаимопомощи? — вдруг спрашивает Овечка.
— Конечно! — отзывается он. — Это уж никак не меньше ста двадцати марок.
— А как твоя мать? — спрашивает она. — Ты мне ничего о ней не рассказывал.
— Да и рассказывать-то нечего, — коротко бросает он. — Я с ней не переписываюсь.
— А-а. Ну ладно.
Опять наступает молчание.
Они встают и выходят на балкон, так ничего и не решив. Почти весь двор погрузился в темноту, город тоже затих. Вдали слышны гудки автомобиля.
Он задумчиво говорит:
— И постричься стоит восемьдесят пфеннигов.
— Брось, не думай, — просит она. — Если другие справляются, справимся и мы. Все уладится.
— Послушай, Овечка, — говорит он. — Я не буду выдавать тебе деньги на хозяйство. В начале месяца мы все деньги положим в вазу, и каждый будет брать оттуда, сколько ему нужно.
— Да, — соглашается она. — У меня и ваза есть, красивая, голубая фаянсовая. Я тебе покажу. И мы будем ужасно экономны. Может, я еще научусь гладить верхние сорочки.
— Пятипфенниговые сигареты тоже ни к чему, — говорит он. — За три пфеннига вполне приличные. Но тут она вскрикивает:
— Господи, милый мой, а Малыша-то мы совсем позабыли! Он ведь тоже денег стоит! Пиннеберг размышляет
— Что может стоить маленький ребенок? А кроме того, ведь выплатят пособие по родам, и пособие кормящей матери, и налогов будем платить меньше… Думаю, что первые годы он ничего не будет стоить.
Не знаю…— сомневается она.
В дверях появляется фигура в белом.
— Спать вы когда-нибудь ляжете? — спрашивает фрау Ступке. — Еще три часа поспать можете.
— Да, мама, — говорит Овечка.
— Теперь уж все равно, я сегодня с отцом посплю. Карл ночевать не придет. Забирай его к себе, твоего…
Дверь захлопывается, кого «твоего», так и осталось недосказанным.
— Но мне бы, правда, не хотелось…— говорит немножко обиженный Пиннеберг. — Ведь это же, правда, неприятно здесь, у твоих родителей…
— Господи, милый, я начинаю думать, что Карл прав, ты буржуй…— смеется она.
— Ничего подобного, — возражает он. — Если твоим родителям это не помешает. — Он еще колеблется. — А вдруг доктор Сезам ошибся, ведь у меня ничего нет с собой.
— Ну, тогда давай опять сядем в кухне, — предлагает она, — у меня уже все тело болит.
— Ладно, ладно, пойдем, — говорит он, чувствуя раскаяние.
— Но зачем же, если тебе не хочется?..
— Я баран, Овечка! Настоящий баран!
— Ну, тогда, значит, мы подходим друг другу.
— Это мы сейчас увидим, — говорит он.
часть первая
В ПРОВИНЦИАЛЬНОМ ГОРОДКЕ
Поезд, отходящий в четырнадцать десять, в августовскую субботу из Плаца в Духеров, уносит в вагоне третьего класса в купе для некурящих супругов Пиннеберг, а в багажном вагоне «не такую уж маленькую» дорожную корзину с Эмминым добром, портплед с Эммиными подушками и одеялами — но только с ее подушками, «о своих пусть сам позаботится, нам это не по карману» — и ящик из-под яиц с Эмминой посудой.
Поезд спешит покинуть город Плац, на вокзале ни души, вот уже последние дома пригорода остались позади, начинаются поля. Некоторое время поезд идет вдоль берега сверкающей на солнце Штрелы, затем к полотну подступает лес, мелькают березы.
В купе, кроме супругов Пиннеберг, сидит угрюмый господин; который никак не может решить, чем ему заняться: читать газету, любоваться видами или наблюдать за молодой четой. Он с поразительной быстротой переходит от одного занятия к другому и неизменно застает молодоженов врасплох, как раз тогда, когда они чувствуют себя в безопасности от любопытных взоров.
Пиннеберг демонстративно кладет правую руку на колено. Обручальное кольцо приятно поблескивает. Пусть мрачный тип видит, что они законные супруги. Но тот смотрит не на кольцо, а в окно.
— Красивое кольцо, — довольным тоном замечает Пиннеберг. — Совсем не заметно, что оно только позолочено.
— Знаешь, а у меня какое-то странное ощущение, я все время чувствую на пальце кольцо, и нет-нет да и взгляну на него.
— Потому что не привыкла. Старые супруги колец совсе не чувствуют. Потеряют — и не заметят.
— Со мной этого не случится, — с возмущением говорит Овечка. — Я всегда буду его чувствовать, всегда, всегда.
— И я тоже, — заявляет Пиннеберг. — Ведь оно напоминает мне о тебе.
— А мне — о тебе.
Они подвигаются друг к другу все ближе, ближе. И сразу отстраняются: мрачный субъект смотрит на них без всякого стеснения.
— Он не из Духерова, а то бы я его знал, — шепчет Пиннеберг.
— Неужели ты всех у вас в Духерове знаешь?
— А как же, конечно. Ведь я служил у Бергмана в магазин мужского и дамского готового платья. Тут уж, разумеется, всех знаешь.
— А почему ты ушел? Ведь это же как раз твоя специальность.
— Поссорился с хозяином, — говорит Пиннеберг, не вдаваясь в объяснения.
Овечка охотно бы расспросила его, она догадывается, что тут еще что-то есть, но, пожалуй, не стоит. Теперь, когда они стали законными супругами, можно не торопиться.
Он, должно быть, подумал о том же.
— Твоя мать, верно, уже давно дома, — говорит он.
— Да, — отвечает она. — Мать рассердилась, потому и на вокзал не пошла. Не свадьба, а черт знает что, сказала она, когда мы выходили из отдела регистрации браков.
