Петру Думитриу - Буревестник
Погода стояла хорошая, высоко в ясном небе плыли редкие перистые облака. Обычно сухая, бесплодная добруджская степь зеленела молодой травой, которая, казалось, не знала, что скоро ее безжалостно выжжет солнце, заглушит пыль, высушит засуха, и потому беззаботно колыхала на весеннем ветерке свои нежные зеленые стебли, перемешанные с полевыми цветами. В дунайских поймах куковали кукушки, в озерах и озерцах цвели, сияя непорочной белизной, кувшинки и гордо, как царский скипетр, нес свои пушистые золотые метелки камыш. Ребята в рыбацких селах заходили по пузо в холодное море, играли под вытащенными на песок лодками, а кто побольше — учился у отцов забрасывать невод.
В лунные ночи в Гура-Портицей густо шла сельдь. Миллионы рыбок с серебристыми брюшками кишели и прыгали в воде, попадая в сплетенные из лозняка верши, откуда их черпаками выгребали рыбаки. Работать в кишевшей рыбой и сверкавшей в лунном свете холодной воде приходилось всю ночь.
Емельян Романов и еще кое-кто из даниловских рыбаков, не первой молодости, хорошо помнивших то, что произошло двенадцать лет тому назад, когда случился тот памятный шторм и суд над Адамом Жорой, рассказали женам и друзьям о том, что Жора вернулся на море — правда, уже не рыбаком, но все таки вернулся. Выяснилось, что к каторжным работам приговорили его несправедливо, как многие тогда еще думали и как упорно говорили потом все эти годы, так что никто в Даниловке больше не сомневался в том, что Адам пострадал невинно. Не было сомнений и в том, что все это было делом рук Даниловых — Евтея и его сыновей, — что подтвердилось женитьбой Симиона на Ульяне, которая — как знали ее подруги — была помолвлена с Адамом.
Среди подруг, которые сначала плакали вместе с Ульяной, потом пристали к ней, чтобы она ходила вместе с ними на сельские гулянки и хороводы, потом гуляли на ее свадьбе с Симионом и даже уговаривали выйти за него замуж — «не будь, мол, дурой, молодость, не успеешь оглянуться, как пройдет, никто на тебя смотреть не станет», — была одна, которая вышла замуж за Емельяна Романова и народила ему пятерых детей. Она — как немногие другие — оставалась все эти годы верной подругой Ульяне. Когда Емельян вернулся из первого за этот год рейса рыболовной флотилии, он, разумеется, в тот же вечер рассказал жене про Адама, про то, как он изменился, каким стал теперь, как он, Емельян, его узнал, о чем они говорили и т. д.
На следующий же день, вечером, жена Емельяна повязала голову новым — с алыми цветами по желтому полю — платком, оправила блузку и, скрестив руки на груди, побежала к Ульяне. Симион, которого она застала за ужином, угрюмо ответил на ее приветствие. Старики Даниловы сидели молча. Ульяна прислуживала мужу.
— Весна-то в этом году какая! — начала Романова. — Теперь бы только дождичка — богатый урожай будет.
— М-да, — откликнулся Симион.
Евтей со старухой ничего не сказали. Ульяна тоже молчала.
— И виноград, кажется, уродится. Будет рыбакам что выпить, когда с промысла вернутся, — продолжала болтать жена Емельяна.
— Как это ты про виноград угадала? — с презрением спросил Симион.
— Так мне кажется… — не обижаясь ответила гостья.
Симион проворчал что-то себе под нос и пожал плечами. Жена Емельяна только теперь взглянула на Ульяну:
— Ну и красавица же ты, Ульяна! — сказала она. — И ростом вышла и лицом. А весной, прямо как розан, расцветаешь!
Ульяна сдержанно улыбнулась. Симион посмотрел на нее слегка прищурившись, с чуть заметной улыбкой, с похотливым блеском в глазах. «Зацелую я тебя, лебедушка, замучаю…» — думал он, глядя на жену.
— Ну, — сказала немного погодя гостья. — Я пойду. У меня дома дела не оберешься. Так зашла — поглядеть на вас. Проводи до ворот, Ульяна, собак отгони, а то боязно.
Глядя на ядреную Емельянову хозяйку, которая, казалось, могла свободно справиться со стаей волков, трудно было поверить, что она боится двух дворовых псов, из которых один, к тому же, был еще щенком. У ворот она взяла Ульяну за руку, притянула к себе и быстро, скороговоркой, зашептала:
— Приехал Адам… На море работает с рыбаками. Он в партии, только не знаю чем. Когда в море, так он с ними на промысле, а то в городе, в партии. Такой же, говорят, как был, только грустный-прегрустный. Ну, прощай. Я еще забегу расскажу.
Когда она ушла, Ульяна, долго не двигаясь, стояла в темноте. Потом оглянулась, подняв голову, посмотрела на темно-синее, звездное небо. Кругом была тишина. Слышно было только, как на селе брехали собаки. Дул резкий, свежий, холодный весенний ветер. Ульяна глубоко, всей грудью, вздохнула и вошла в дом.
— О чем это она с тобой так долго говорила? — спросил Симион, подозрительно глядя на жену.
— Мы с ней вовсе и не разговаривали — она давно ушла, — весело, почти ласково, ответила Ульяна. — Я одна у ворот замешкалась.
Симион с удивлением посмотрел на жену, которая обычно говорила с ним, как чужая, и обрадовался, решив, что она к нему подобрела.
Ночью, когда старики заснули и в доме послышался их храп, Симион обнял Ульяну и, тяжело дыша, потянул к себе. Ульяна, которая стояла едва дыша, прижавшись к стене, вздрогнула и с силой оттолкнула его от себя.
— Оставь меня! — произнесла она сдержанно.
— Что так? — всполошился Симион. — Что с тобой? Что это на тебя нашло?
— Оставь меня в покое, вот и все! — сказала Ульяна. Не могу я больше. Противен ты мне.
Симиона обуяла ярость, но не такая, как раньше, — ярость, смешанная с горьким чувством унижения, которое делало его совершенно бессильным, превращало в тряпку.
— О нем вспомнила? — зло рассмеялся он.
— Да, — чуть слышно проговорила Ульяна.
— Емельянова баба на хвосте принесла?
Ульяна не отвечала.
— Ну погоди, я ее отучу сюда бегать, тебя с толку сбивать. Будет помнить чертова шлюха!
— Не нынче, так завтра — все равно бы узнала, — спокойно возразила Ульяна.
Симион промолчал, потом обрушился на жену.
— «Нынче, завтра», — пока что ты мне законная жена! — прохрипел он и потащил Ульяну к кровати.
Но она была сильна и упряма и так отчаянно сопротивлялась, что, в конце концов, Симиону все опостылело: и она, и любовь, и сам он. Униженный, озлобленный, выбившийся из сил, он наконец оставил ее в покое, слез с кровати, взял одеяло и отправился спать на сеновал.
С этой ночи супружеские отношения Симиона с Ульяной прекратились. Впрочем, он вскоре снова отбыл на промысел, а вернувшись домой на очередную побывку, просидел почти все пять суток в Констанце, в кабаках, где и пропил все заработанные деньги. Рейс следовал за рейсом и все шло попрежнему.
Ульяна между тем худела, как больная кошка. Даже глаза у нее приобрели какой-то особый, лихорадочный блеск. От жены Емельяна Романова она разузнала все, что могла. Потом, вдруг, не захотела больше ни слышать, ни говорить об Адаме и однажды, когда Симион уехал к родным в соседнее село, — узнать, нельзя ли определиться где-нибудь хотя бы чернорабочим, лишь бы избавиться от моря — Ульяна объявила старикам, что уезжает в город.
— Зачем? — спросила свекровь.
— К доктору, — ответила Ульяна, не глядя на старуху.
— Больна ты, что ли?
— Стало быть, больна, — отрезала невестка. — Очень даже больна! — прибавила она вдруг, потом смолкла, словно сама испугалась сказанного.
— Шлюха ты, больше ничего, в том и вся твоя хворь! — завопила старуха и принялась ругаться скверными словами.
— Ты отсюда не уйдешь, пока Симион не приедет! — рявкнул старик.
— Это почему же? — удивилась Ульяна.
— Потому что он тебе перед господом богом законный муж и ты обязана его слушаться! — кричал Евтей.
— Муж он мне перед чертом-дьяволом! — с дикой ненавистью воскликнула Ульяна: — А вы меня не удержите, а то обоих убью!
Это было сказано с такой решимостью и с такой безудержной страстью, что старики потом долго не могли придти в себя, глядя ей вслед с открытыми ртами.
— Стыд потеряли… — сказал Евтей, оправившись. — Ни в бога не веруют, ни закона не уважают… ничего больше не признают… Последние времена настали… Конец света пришел…
Он поднял голову и прошамкал, глядя в голубое далекое небо, в котором высоко-высоко плыли легкие, как пух, весенние облака:
— Доколе ты будешь терпеть их, господи? Доколе?
XXXI
На следующий день, после обеда, Адам, стоя у стола в одной из комнат обкома, рылся в бумагах, приводя в порядок лежавшие перед ним папки. Он был один. Рядом, в соседней комнате, за стеклянной дверью, ходили, разговаривали люди, было слышно, как кто-то сердито кричал в телефон: «Не прерывайте, товарищ! Мы говорим! Да, да, говорим!»
Дверь открылась и в нее, вопросительно озираясь по сторонам и морща лоб, просунул голову быстроглазый юноша.
— Товарищ Жора, — сказал он, — вас спрашивают.
