Загоскин Николаевич - Русские в начале осьмнадцатого столетия
— Да что ж это такое, — промолвил с удивлением Прокудин, — этот Янус немец, а ты за него не заступаешься?
— Чего тут заступаться! Сам государь изволил сказать, что генерал Янус нечестно свой долг исполнил.
— Вот что! Так, видно, и немецкие генералы со всячинкою: не все с неба звезды хватают!
— Помилуйте, Максим Петрович! Да есть ли изо всех этих немецких генералов хоть один, которого можно было бы сравнить с нашим графом Шереметевым, с князем Мешниковым и даже с князем Репниным? Я уж не говорю о государе Петре Алексеевиче, у которого в одном мизинце больше ума, чем у всех этих немцев.
— Ах ты, мой голубчик! — вскричал Прокудин, всплеснув руками, — так вот как ты изволишь поговаривать!.. А я думал, что ты вовсе погряз в этой немецкой прелести!..
— Нет, Максим Петрович, я вам и прежде докладывал, что нам должно перенимать все полезное у наших соседей, но не ради того, чтоб сделаться самим немцами. Да разве русский человек не может научиться разным наукам и всем заморским хитростям, а меж тем остаться таким же точно православным русским, какими были его отцы и прадеды? Ведь это везде так, Максим Петрович. Вот, примером сказать: голландцы не уступят в науке англичанам, немцы не меньше знают французов, а ведь не все же за морем сплошь да рядом или французы, или немцы, или голландцы, — и там также наука наукой, а каждый народ сам по себе. Однако ж, Максим Петрович, вам надо поспешить. Хоть, кажется, времени еще довольно, а ведь не ровен час: коли этот Обиняков поторопится да захватит вашего племянника…
— Племянника! — повторил Прокудин, улыбаясь. — Ну а коли Шелешпанский вовсе мне не племянник?
— Что вы говорите, — прервал Симский, и глаза его заблистали радостью, — так Ольга Дмитриевна не вышла за князя Шелешпанского?
— И никогда за ним не будет.
— Так она не замужем?..
— Покамест нет. Ну, прощай, друг сердечный! Ты, чай, остановился в Москве у своего дяди?
— Да, Максим Петрович.
— Так мы послезавтра опять с тобой увидимся. До свиданья, любезный!
Симский уехал. Прошло несколько минут. Прокудин провожал глазами уезжающего гостя и, казалось, размышлял в эту минуту о чем-то приятном. Он поглаживал с приметным удовольствием свою седую бороду и улыбался. Вдруг сенные двери скрипнули и растворились до половины.
— А, это ты, Оленька, — сказал Максим Петрович. — Поди сюда, поди!.. Сядь-ка вот тут… поближе ко мне… Ну, племянница, глаза-то у тебя зорки: издалека ты узнала Симского!
— И, что вы, дядюшка!.. Ведь он уж был близко, — отвечала Ольга Дмитриевна, покраснев как маков цвет.
— И то сказать, — продолжал Максим Петрович, — такого молодца за версту узнаешь. Не правда ли, мой друг?
Вместо того чтоб отвечать на вопрос дяди, Ольга Дмитриевна придвинула к себе пяльцы, нагнулась над ними, стала разбирать шелк и наконец промолвила едва слышным голосом:
— А зачем он приезжал к вам, дядюшка?
— Да по делу твоего жениха, князя Шелешпанского.
— Жениха! — повторила с ужасом Запольская.
— То есть бывшего, мой друт! — прервал с улыбкою Прокудин. — Ну, чего ты испугалась? Уж я сказал, что скорей выдам тебя за немца, чем за этого беглого новика. Вот, подумаешь, прошу узнать: этот вор Ардалиошка Обиняков крепко стоит за нашу старину, позорит всех иноземцев, князь Шелешпанский также, оба они слывут людьми русскими, а что в этом толку, коли душонки-то у них жидовские. Один мошенник, а другой, по мне, и того хуже. Обиняков что? приказная строка! а Шелешпанский— богатый боярин, природный князь, да любого цыгана научит, как обманывать добрых людей. Живет хуже всякого скареда и, чтоб отвилять от царской службы, по овинам изволит прятаться. А вот этот Симский… И я, грешный человек, думал, что он вовсе онемечился… Да и как не подумать: хвалит все заморские обычаи, любит немцев и сам-то говорит иногда ни дать ни взять как немец; а как пришло дело начистоту, так его честная русская душа вот так из-под немецкого-то платья и рвется наружу!.. Ну, нечего сказать, славный малый!
— Так он вам нравится, дядюшка? — спросила робким голосом Ольга Дмитриевна.
— Да, мой друг, очень нравится, а тебе?.. Ну, что ж ты молчишь, Оленька?.. А! Вот что: ты не хочешь со мной спорить…
— Как, дядюшка?
— Да, мой друг: я его хвалю, а тебе он, видно, не по сердцу.
Ольга Дмитриевна кинулась на шею к дяде и заплакала.
— И, полно, матушка! — сказал Прокудин, улыбаясь. — О чем ты плачешь?
Запольская хотела что-то сказать, но слезы не дали ей вымолвить ни слова.
— Да не бойся, мой друт! Коли Симский тебе не нравится, так Бог с ним.
— А разве он что-нибудь вам говорил? — промолвила Ольга Дмитриевна.
— Теперь ничего. Да ведь он уж за тебя сватался.
— Что вы говорите?
— Да, мой друг. Вот когда ты жила еще у своей тетки, родной его дядя, Данила Никифорович, сам приезжал ко мне сватом, а я как будто бы отгадал, что Симский тебе не по сердцу, и слушать его не стал.
— Ах, дядюшка!..
— Что, племянница?
— Да вы, кажется, имеетесь надо мною.
— И, что ты, матушка?
— Вы говорите, что Симский мне не нравится?
— А как же, Оленька? Котда я уговаривал тебя выйти замуж за Шелешпанского, ты плакала, а и теперь также, лишь только я намекнул тебе о Симском…
— Ах, дядюшка! — прервала Запольская, потупив глаза, — да ведь я тогда плакала с горя…
— А теперь от радости? Ага, смиренница, промол-вилась!
— С радости!.. — повторила Ольга Дмитриевна, и в глазах ее снова блеснули слезы. — Почем знать, может быть, теперь Симский…
— Нет, мой друг, и теперь все то же. Ведь он приехал сюда затем, чтоб выручить из беды твоего мужа… Да, да, Оленька, Симский думал, что ты давно уже княгиня Шелешпанская, и кабы ты видела, как он обрадовался, когда я сказал, что ты еще не замужем… Ну, да что об этом говорить! Видно, пословица-то недаром: «Суженого конем не объедешь». Прощай, Оленька! Мне пора ехать к Рокотову, а завтра я отправляюсь в Москву, и если Данила Никифорович опять заговорит о своем племяннике, так что ж, матушка… прикажешь ударить по рукам?
— Воля ваша, дядюшка.
— А твоей-то воли нет?
— Ах, какие вы!..
— Ну, добро, добро!.. Прощай, мой друг!
XIII— Что ж это Максим-то Петрович не едет? Ведь он сказал тебе, племянник…
— Да, дядюшка, он спросил меня, у вас ли я живу, и сказал, что послезавтра непременно со мной увидится.
— Ну, так и есть! Ты был у него третьего дня, и коли он выехал вчера, так должен быть сегодня к обеду. Ты не знаешь, где он остановился?
— Не знаю, дядюшка.
Разумеется, эти вопросы делал Данила Никифорович Загоскин племяннику своему Василию Михайловичу Симскому.
— Коли он приедет сюда с племянницей, — продолжал Данила Никифорович, — так, верно, остановится в доме у сестры, а если один, так, может статься, и ко мне взъедет. Нечего делать, надобно подождать его к обеду Как ты думаешь, жена?
— Воля твоя, Данила Никифорович, — промолвила Марфа Саввишпа. — Только я за гуся не отвечаю: пережарится, батюшка.
— Беда не большая. Мы с Максимом Петровичем люди не привередливые. Ты говорил мне, Василий, что он тебя ласково принял?
— Очень ласково.
— Очень ласково! Да это еще ничего: Максим Петрович человек радушный, ты же приехал к нему с добрым делом; на его месте и всякий обошелся бы с тобой ласково.
— Нет, дядюшка! сначала он был только приветлив со мной, а под конец так меня обласкал, что я и слов не нашел. Уж он хвалил, хвалил меня!.. А как стал прощаться со мной, так назвал другом сердечным.
— Ну, это не дурно. А намекал ли он тебе что-нибудь… знаешь, о том?..
— Как же, дядюшка, и очень намекал…
— И это хорошо! Максим Петрович не скажет слова на ветер — не такой человек. Да и ты не глупо сделал, племянник: расхвалил русских генералов, а немецкого-то генерала ругнул… Умно, любезный, умно! Потешил старика…
— Я говорил это, дядюшка, не ради его потехи: это-сущая правда.
— И, Василий! Ну хоть бы и душой-то немного покривил, что за беда! Ведь немцам от твоих слов ни хуже, ни лучше не будет, а Максиму Петровичу это как маслом по сердцу!.. Так ты, племянник, хочешь, чтоб я с ним опять речь повел об Ольге Дмитриевне?
— Ах, сделайте милость, дядюшка!
— Ну так и быть, попытаемся еще разок. А ведь обидно будет, коли он и теперь так же заломается…
— Дай-то Господи! — прошептала Марфа Саввишна.
— Что, что? — прервал Данила Никифорович.
— Да, государь, не прогневайся! Кабы моя воля, так я бы ни за что не благословила Васеньку жениться на этой Запольской.
— Не благословила! А почему бы так, сударыня? Что, она невеста бедная, что ль?
— Нет, батюшка, с достатком.
— Собой, что ль, не хороша?
— И этого сказать нельзя: личико у нее смазливое и по годам опа ровня Васеньке.
— Все говорят, что она предобрая.
