Анри Мишо - Портрет А
Раньше я с каким-то трепетом относился к людям, у которых бывают видения. Теперь с этим покончено. Да, эти люди видят, но в каком состоянии? (Являйся им видения, когда они спокойны, это было бы и правда потрясающе, но ведь об этом и речи нет.)
Все сдвинулось, колеблется и грозит воплотиться в реальность, таково зрение и душа человека, когда он — в измененном состоянии… или побывал в нем раньше.
Прошло примерно три недели со времени последнего приема мескалина, когда я как-то вечером решил почитать перед сном труд Керси о галлюцинациях.{128} Неловкое движение — и книжка, которую я хотел бросить на диван, упала на пол, открылась, и передо мной мелькнула прекрасная цветная фотография на вклейке. Я поспешил снова взять книгу в руки и взглянуть еще раз на эти чудесные цвета, выяснить, с чьей картины сделана мельком виденная мной репродукция, которую я теперь непременно узнал бы среди любых других. Листаю книгу. Репродукции нет. Трясу: вдруг в книгу попал посторонний листок. Ничего. Беру ее и просматриваю страницу за страницей, а наутро проверяю еще раз сам и прошу посмотреть другого человека: ничегошеньки.
На слово «галлюцинация» я и ответил галлюцинацией.
Я увидел его на обложке, и механизм заработал. И тут же слово материализовалось. А я-то не догадался и понапрасну разыскивал прекрасную и абсолютно реальную — реальнее некуда — цветную репродукцию, якобы притаившуюся между серых страниц книги, которая сама и вызвала ее к жизни.
(…)
V. Опыт безумия
(Фрагменты)
…был еще и четвертый раз. Из-за ошибки в расчете я проглотил дозу в шесть раз больше той, которой мне было бы достаточно. (Опять мескалин. Спустя шесть месяцев я принял шесть ампул, то есть 0,6 г, и убогое чудо стало жутким.) Понял я это не сразу. Закрыв глаза, я разглядывал внутри себя, как на экране или на приборном табло, цвета и линии мескалина, на этот раз — совершенно запредельные, следил, как они возникают перед моим внутренним взором и как мельтешат, по-прежнему меня потрясая, картинки. (Картинки) И вдруг все исчезло. (Разом все исчезает.) Я больше ничего не видел. Открытая до поры до времени дверь только что захлопнулась — разом, без единого звука.
Что это? Что происходит? Главный штаб схвачен за шиворот и потерял свое войско из виду. Беззащитней, чем пробка, скачущая по бурной воде, уязвимей мальчонки, идущего навстречу колонне танков, готовых к атаке.
Волны мескалинового океана схлестнулись надо мной и смели, завертели меня, как мелкую гальку: те же наплывы, которые раньше были в моих видениях, теперь распоряжаются мной самим. Не прошло и десяти секунд, как все было кончено. Я пропал.
Но не будем спешить. Пытка должна длиться часами. А она еще и не начиналась… Сейчас половина второго. И я еще не знаю, что мне предстоит великое испытание рассудка.
Я простодушно, словно турист, наблюдаю первые изменения. Спокойно наблюдаю за странным внутренним волнением, которое мне уже знакомо, я его узнаю. (А тем временем без моего ведома готовится спуск в преисподнюю) Замечаю начало раздерганности, которая, похоже, скоро навалится, ощущение лошадиных губ, а в окне, на котором неплотно задернуты занавески, как будто полощутся огромные ослепительно белые простыни.
В груди у меня готовится глубокий вдох, прелюдия к другому виду «внимания».
Линии, все больше и больше линий, и я не знаю, на самом ли деле я их вижу, хотя они уже стали отчетливыми, тонкими (но тогда я бы их почувствовал?), я уже начинаю их видеть (какие они в этот раз редкие!), а изгибы, какие размашистые изгибы! Я замечаю, что временами они исчезают, и снова обращаю внимание на их размах, невероятный при такой тонкости, и я уже знаю, что белый цвет, который я вижу, вскоре приобретет легкий фиолетовый отлив, хотя пока я не вижу ничего, кроме светло-серого, длиннейших светло-серых паутинок, которые высоко-высоко, ритмично и неустанно шагают через пустоту.
Просто огромный размах у этих излучин, а линии такие тоненькие, и все же они могли бы перешагнуть через несколько домов сразу. Никогда еще такого не видел. Хочется позвонить Б. и рассказать ему об этом потрясающем спектакле. Нет, пожалуй, не стоит — боюсь отвлекаться надолго в такой важный момент. (Размышления отдаляются) И тогда эта мысль про звонок, посетившая меня от силы пару десятков секунд назад, начинает отдаляться стремительно и ощутимо и наполняться особой важностью, словно последний пассажир, которого видишь на перроне, покидая родной город, когда поезд тронулся и его уже не остановишь и ничего не изменишь. Такое нарастающее отдаление. Она (моя мысль) все еще туг, как эхо, словно ко мне из противоположного конца огромного пустого собора (собора времени?) вернулся даже не звук, а отголосок человеческого присутствия. Так в тишине «отзывается» идея, она уже далеко, но огромный собор ее возвращает. Странно, но меня радует, что я один знаю об этой своей мысли — в общем-то ерундовой, но, отражаясь, она обрела размах и величие.[51]
Во мне движутся огромные буквы Z (полоски-колебания-зигзаги?). Потом — то ли надломленные S, то ли их половинки — неполные О, словно скорлупки от гигантских яиц, как будто их пытался нарисовать ребенок, но у него так ничего и не вышло.
Эти яйцеобразные или S-образные формы начинают путаться у меня в голове, как будто они одной природы.
Я снова превратился в траекторию, траекторию во времени. Вот, значит, что это была за колея, наполненная какой-то легко текучей жидкостью — именно по ней я двигаюсь от 51-й секунды к 52-й и к 53-й, а потом к 54-й. Таков мой маршрут вперед.
Забыв о мире удовольствий своего тела и обо всем, что еще час назад непрерывно его наполняло, я теперь чувствую только то, что впереди. Стал добычей.
Временами я натыкаюсь на грандиозный перекресток раздражения, на терассу невыносимых ветров ума и начинаю записывать, почти не догадываясь, что делаю, не раздумывая, погрузившись в процесс воспроизведения, я пишу слова, весьма важные, хотя я их в этот момент и не понимаю: «Это много! Слишком много! Вы даете мне слишком много!»
Линии следуют одна за другой почти безостановочно. Проскальзывают лица, контуры лиц (чаше в профиль), застывают колеблющиеся очертания, вытягиваются, скручиваются, словно лица летчиков, на которых обрушилось высокое давление и смяло им щеки и лоб, как будто они из каучука. (Вытягиваются лица) Но мои-то — почти одномерные, не такие страшные, просто забавные и все. Одно в них неприятно — их размер, они размером со скалу, (лица среди скал) и вместе с линиями-синусоидами, которые их уносят, они как будто еще продолжают расти.
И кроме этих причудливых лиц, что посмеиваются, расплываясь (хотя, может, это какой-то знак, а я его не понимаю), кроме них — ничего.
Лица — единственные суда, которые плавают в этих непомерных волнах, причем плавают не по волнам, а в них самих.
Какие же они все-таки огромные! Они невероятно увеличены, но от увеличения нисколько не меняется забавное выражение этих лиц, украшенных жемчужинками нежнейшего серебристо-серого, иногда — голубоватого — цвет удивительно контрастирует с самими бесконечными линиями.
На мгновение они оставляют меня в покое. Что-то непонятное спускается с головокружительной высоты, подобно водостоку, но ненадолго, и снова — линии, линии, проклятые линии меня раздирают.
А голова моя все явственней теряет чувствительность, становится картонной, я тру ее под шалью и самой шалью, тру машинально и злобно, — единственный живой участок моего существа, все, что у меня осталось, отечество, которое все меньше и меньше.
А линии, те линии, что меня раздирают, кажется, еще выросли. Я едва сдерживаюсь, чтобы не потянуться за сахаром: его используют как противоядие. И все же, почти машинально, съедаю несколько долек апельсина. Что-то подозрительное в этих растущих линиях, которые становятся скалами, бесконечно удлиняют лица, но я пока занят записью и не успеваю осознать, что происходит.
А линии все удлиняются, их уже не зарисовать, даже приблизительно: никакой бумаги не хватит. Я бросаю это занятие, кладу карандаш, отодвигаю бумагу и собираюсь заняться другим делом.
Мне говорили о видениях в хрустале. (Но тут я, наверно, тоже недопонял и воображал, что смогу перенести в хрусталь видения, которые возникают у меня в голове.) И вот я взял шар, который заранее положил поближе к себе, покрутил его в руке, потом еще, как мне запомнилось, с таким же недоумением, с каким ребенок берет новый предмет, не зная, как им пользоваться, да и стоит ли, и уже готов положить его на место. Так я и собирался сделать, подержав его безрезультатно в разных положениях и ничего не увидев, кроме собственных пальцев, увеличенных рефракцией, и тут… Я ПОШЕЛ НА ДНО.
