Франс Силланпяя - Люди в летней ночи
Первой поднимается старуха. Дед еще дремлет тихонько в своей постели. Она никогда и не проверит, проснулся ли он. В течение последних сорока лет утреннее пробуждение происходит по раз и навсегда заведенному порядку. Сначала старуха наливает в кофейник воду, ставит его на плиту и разжигает огонь. Затем она не глядя берет с привычного места банку с кофе, кофейную мельницу и принимается за дело. Пока закипает вода, старуха поглядывает на светлеющее окно. Достаточно понаблюдать за этой нехитрой процедурой, происходящей из года в год, чтобы мысленно нарисовать долгую историю жизни этой четы. Раньше время пробуждения было исполнено надежд. Просыпаясь, мать укрывала одеялом оголившиеся во время сна ноги сына. В ожидании, пока закипит вода, она рассказывала мужу обо всем, что ей снилось, рассказывала так, будто приснившееся случилось наяву. Дед, лежа, слушал вполуха, посматривал в окно и обдумывал предстоящие ему на день дела. Выпив кофе, они уходили из дома, потихоньку, чтобы не разбудить сына, поставив возле его постели кружку молока и краюху хлеба. С тех пор прошло много времени. Вот уже пятнадцать лет отец и мать просыпаются в пустом доме. За эти годы они заметно состарились, а в утреннем ритуале появилось нечто скорбное: прежде светлые минуты утренней молитвы омрачает ощущение слабости и первые, такие неуместные в пригожий, яркий день предчувствия приближающейся смерти.
Старуха слегка позевывает, и ее еще сонные глаза вдруг замечают пустую, уже без ягод, ветку малины. Она невольно думает о своей ненужности. Уходит лето, и уходит жизнь, и неотвратимая нужда вползает в их дом. Старику с нею не справиться. Вот и дрова этой осенью все кончились еще до начала санного пути. Сын как-то позабыл об их существовании, но они хотя бы знали, что он жив. Разок он даже приезжал к старикам. Тогда мать и поняла, что этот видный господин, в которого превратился ее мальчик, — чужой им человек. Приезд сына развеял последние надежды хоть на какие-то светлые перемены, и старушка почему-то была даже рада, когда он уехал. После этого от сына не было ни весточки. А весной пришло письмо от незнакомой им жены сына, в котором сообщалось, что он был командиром отряда, мужественно сражался и погиб в бою за отечество. Вот с тех самых пор по утрам на глаза ее наворачивается слеза. Они так и не поняли, за что, почему принял смерть их сын. Для них, старых да неграмотных, само слово «отечество» было незнакомым. За всю жизнь оно им ни разу не понадобилось, а уж теперь и вовсе трудно было его понять, оно их даже раздражало своей бессмысленностью. Вот и красногвардейцы, проходившие мимо, все говорили о какой-то «власти», и сыну пришлось из-за какого-то чужого слова поплатиться жизнью. Непонятно все это! Из-за чьего-то «отечества», чьей-то «власти» у них уже нет, как прежде бывало, аккуратно сложенной поленницы дров, соль кончается и кофе уже не достать. А еще на прошлое Рождество кофе был. Да, смерть уже близко, ждет-поджидает. Как их похоронят? Да во что оденут? И кто даст лошадь, чтобы на кладбище отвезти?
Но кофе уже сварен и отстаивается. Старуха направляется к своей качалке, что стоит в изголовье дедовой кровати, нацепляет очки, открывает псалтырь в месте, заложенном присланной когда-то сыном рождественской открыткой, и начинает читать вслух дневную молитву. Она знает, что дед уже не спит, слушает. И знает, о чем он думает, а он знает, о чем думает она. После этой утренней молитвы, до которой никому в мире дела нет, они приступают к своим обыденным хлопотам по дому.
Старики едва сводят концы с концами, но еще ни разу, к удивлению соседей, не обращались за помощью к общине. Они, правда, сажают картошку и держат козу, а иногда и двух, но как и где им удается раздобыть хлеб — никому невдомек. Своей земли у них нет и не было, и поэтому сено для козы они косят у доброго соседа, а тот, чтобы его щедрость не выглядела подачкой, поручает им какую-нибудь мелкую работенку. Косить старику разрешается только между камней и кустов. Изнурительная эта работа требует огромной затраты сил, на нее уходит больше месяца, так как старик срезает траву серпом, несколько раз сушит, копнит, а затем отволакивает готовые копны на веревке на взгорок. Пока старику удавалось таким образом запасти сено на зиму, и, когда маленькие закуты наполнялись, старик был доволен.
Он осматривал сеновал, картофельные грядки, поленницу дров, и у него появлялась уверенность в том, что зиму они протянут. Прежде, во всяком случае, было так. Но после смерти сына появился у него таинственный враг, он всюду неотступно следовал за стариком и даже в минуты отдыха не давал покоя, пригибая к земле, будто сидящая на плечах огромная серая птица. Однажды он ни с того ни с сего упал на стерне и ушиб бедро, а невидимый супостат стоял рядом и смотрел, как слезы бессилия и обиды наворачиваются на глаза и бегут по потемневшим, иссохшим от загара щекам. А когда он попытался скрыть боль в ноге от старухи — мол, ничего страшного, само пройдет, — предательские слезы снова навернулись на глаза, и старуха пригорюнилась, стала думать-гадать, что же с ним случилось на самом деле.
Кажется, что лето, подойдя к концу, так и замерло, будто время остановилось. Думать о зиме — все равно что в пропасть заглядывать, а о следующем лете он и не загадывает. Сколько он ни надрывался, а сена удалось пока заготовить совсем пустяк. Бросить бы все это, да нельзя: козы-то по-прежнему блеют в закуте.
Сегодня утром старик, проснувшись, сразу почувствовал, что старуха тоскует, небось опять о сыне вспомнила. Если помру, она останется совсем одна и не сможет по утрам варить кофе. Нынешней осенью у нас и салаки не будет. Где уж на рыбу взять денег, хватило бы на соль.
По всему видать, день будет жаркий, нужно идти косить, просто надо, и все тут. К вечеру я уже сгребу траву в копны. Много не осилю, а все ж… Вот в прежние времена все было не так. Мысли старика теперь устремляются в прошлое столь же резво, как прежде стремились в будущее. Он глубоко вздыхает; воображение его рисует какой-то счастливый миг из прошлой жизни, и он с удовольствием погружается в забытье. Он даже причмокивает и сворачивается поудобнее калачиком. Но тут старуха ставит кофейник на стол. Краткий миг забвенья пролетел. Когда она берет в руки псалтырь, старик с болью ощущает: вот и слово Божие уже не находит в нем прежней благодатной почвы. Смерть бродит где-то рядом, у него еще есть время спастись под сенью слова Божия, но он не может услышать сердцем это слово с тех пор, как появился тот невидимый супостат. Прежде чтение псалтыря озаряло весь день, давало ему силы для тяжкого труда ради хлеба насущного. Слово Божие и крестьянская работа — одно сочеталось с другим. А еще было хождение в церковь к светлому воскресному причастию. Ох, от подобных мыслей становилось еще тоскливей. Этим летом впервые старики не смогли попасть в свою церковь, где прошла их конфирмация, где они молились всю жизнь. Богатый сосед пообещал дать им лошадь. Утром старик кое-как доковылял до его дома, но оказалось, что лошади пасутся где-то на отдаленном выгоне, найти их трудно, да и некому. Хозяйка, оказывается, без ведома хозяина отогнала их туда. Когда старик вернулся ни с чем, старуха расплакалась и начала снимать воскресное платье, с которым были связаны самые дорогие воспоминания. Затем она стянула с головы белоснежную косынку и стала утирать ею слезы. Пешком идти они были не в состоянии, да вдобавок старуха боялась, что старик не сможет подняться на высокое крыльцо храма. Так был испорчен добрый воскресный день.
Следующее причастие — завтра, и им во что бы то ни стало надо успеть раздобыть лошадь. Вот о чем с тоской думал старик, пока жена читала псалтырь, и еще о других незавершенных делах. О том, что с самого утра уже угадывается жара… На хозяйских покосах сушат траву; урожай этим летом богатый — до следующей зимы уж точно хватит. Батраки направляются на заработки, сгребать сено, оставив оравы детей на своих вечно недовольных жен. Вот и старик осторожно идет вдоль межи с серпом в одной руке, с палкой — в другой, идет осторожными, нащупывающими шажками. Солнце припекает шею и затылок; под его лучами играют красками буйные травы на косогоре, отданном ему для косьбы.
Старик приходит обедать домой. Он сегодня до седьмого пота трудился, завтра воскресенье, значит, нужно сегодня двойную работу сделать, чтобы не понести урону. От жары он тяжело дышит и раздражен. Старуха окружает его вниманием, ласково расспрашивает, как ему работалось, но тоскливое выражение так и не сходит с его лица. Прежде чем ответить, он плетется к ведру с водой и жадно пьет — больше, чем нужно, а затем, отдуваясь, цедит что-то невнятное. Она ставит на стол миску с тонко нарезанными, почти прозрачными ломтями хлеба. На обед у них картошка и немного молока. Старик молча ест и вытирает пальцы о штанину. Делает он это бессознательно, привычка осталась от лучших времен, когда на обед подавались кусок мяса или салака, вот тогда стоило руки вытирать. Пока дед жует, июльское солнце пропекает траву, картофельные грядки и скошенные луга. Пожалуй, сегодня самый жаркий день за все лето. Воздух неподвижен. И все же в напряженном жужжании пчел слышится легкое напоминание: лето проходит. На том краю неба, где северо-восток, появились еле заметные тучки, но старик сомневается, что дождь пойдет сегодня. А вот завтра, наверное, хлынет ливень, и они промокнут по дороге в церковь. Хоть бы на этот раз дали лошадь; потом начнется жатва, никто из хозяев лошадь свою не даст, да и причащать не будут недели три. Прилечь бы и слегка вздремнуть, хотя сегодня и суббота. Старуха пошла напоить козу. В избе стоит тишина, нарушаемая лишь жужжанием мухи и тиканьем настенных часов. И дед засыпает. Но не успевает стрелка часов доползти до следующей цифры, как он открывает глаза. Видимо, ему приснился плохой сон. Тишина, мертвая тишина в избе, ни звука, но уже не спится. А что там за шум во дворе? Старуха, что ли, гремит посудой? Как долго он спал? Часы показывают, что он едва успел прикорнуть. Барабанит дождь. Он трогает лоб — горячий. Он едва не плачет от бессилия. Не доедет он завтра, нет, не доедет. Конец ему, видно, приходит, но сено все равно надо убрать. Гремит гром. Старуха поднимается по ступенькам, смотрит на него и озабоченно спрашивает, не нужно ли чего. Но раздражение старика растет, и он не отвечает ей. Его выводят из себя даже звуки собственных шагов, и он спешит мимо нее с палкой в руках. Вот мужики побежали на луг. Старик пугается, что они могут забрать его сено. Но он этого не допустит, нет. На своем лоскутном покосе он сгребает сено, боясь, что не успеет, что силенок не хватит. Но вот и все: трудно поверить, но копна готова, и он поглядывает, не идет ли старуха подсобить. Но ее все нет…
