Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость
Виктория подняла голову от шитья.
— Разумеется, теперь уж в постели не поваляешься, да и горячего молока тебе утром не подадут. И все же мне порядком надоела эта серая стена, — торчит тут перед глазами. Нельзя же, в самом деле, всю жизнь баклуши бить.
Норина залилась смехом и покачала хорошенькой головкой, всем своим видом говоря, что лично она придерживается другого мнения. Но так как ее стесняло присутствие сестренок, она предпочла спровадить их домой.
— Так как же, кошечки, значит, папаша все еще сердится и мне нельзя вернуться домой?
— Да нет, не то чтобы уж очень сердится, — объяснила Сесиль, — он только кричит, что ты его опозорила и теперь весь квартал пальцем в него тычет. Это все Эфрази его подзуживает, особенно с тех пор, как собралась замуж.
— Как! Эфрази выходит замуж? Что же вы мне сразу не сказали?
Норина приняла эту новость, как личное оскорбление, в особенности когда девочки сообщили, что к Эфрази сватается Огюст Бенар, веселый молодой каменщик, который квартировал этажом ниже. Он влюбился в нее, хотя красотой она не отличалась и в свои восемнадцать лет была худенькая, как стрекоза, но, по-видимому, жених решил, что она девица крепкая и работящая…
— Вот уж убила бобра! Да и ему не больно-то повезло! И полгода не пройдет, как она при ее злобном характере начнет его колотить… Скажите мамаше, что я плевать хотела на всех, ни в ком я не нуждаюсь. Я ведь еще не на улице, поищу работу да и кого-нибудь в придачу, чтобы мне помог… Слышите, что я говорю, больше сюда не приходите, не морочьте мне голову!
Еще не успевшая очерстветь восьмилетняя Ирма разревелась.
— Почему ты на нас сердишься? Мы ведь не затем пришли, чтобы тебя огорчать. Лучше скажи, вправду ли это твой ребеночек и можно ли нам перед уходом его поцеловать?
Норина тут же раскаялась в своей вспышке. Она снова назвала сестер «кошечками», нежно их расцеловала, но велела уходить поскорее, разрешив прийти еще раз, если им этого так уж хочется.
— Скажите мамаше спасибо за апельсины… На ребенка поглядеть можете, только не трогайте его, если он проснется, от его пения нам всем не поздоровится.
Обе девочки с недетским любопытством отдернули полог и склонились над колыбелькой; воспользовавшись случаем, Матье тоже взглянул на ребенка. Он увидел здоровенького младенца с квадратным личиком и резко обозначенными чертами. Ему показалось, что новорожденный удивительно похож на Бошена.
Тут появилась г-жа Бурдье в сопровождении какой-то женщины, оказавшейся Софи Куто, комиссионершей, которую Матье уже встречал однажды у Сегенов, когда она явилась туда предлагать кормилицу. Она, несомненно, тоже узнала мужа той беременной дамочки, которая хвасталась, что сама кормит своих детей, и поэтому не пожелала поддержать коммерцию тетушки Куто. Однако профессиональная сдержанность и притупившееся любопытство — слишком много она насмотрелась на своем веку — приучили ее молчать, и она не подала виду, что этот господин ей знаком. Сестрички Норины тут же ушли.
— Ну как, дитя мое, — обратилась г-жа Бурдье к Норине, — подумали ли вы хорошенько, что вы решили относительно бедненького крошки?.. Смотрите, как он славно спит. Вот та особа, о которой я вам уже говорила. Она приезжает из Нормандии два раза в месяц, привозит в Париж кормилиц, а на обратном пути увозит в деревню на воспитание младенцев… Поскольку вы упорствуете и не желаете сами кормить, вы можете, но крайней мере, не навсегда отказаться от своего ребенка, а поручить его этой женщине, пока не устроитесь и не получите возможность взять свое дитя обратно… Наконец, если вы твердо решили расстаться с младенцем, попросим ее оказать нам услугу — немедленно отнести его в воспитательный дом.
Норина пришла в страшное волнение, она откинулась на подушку, прекрасные белокурые волосы упали на ее помрачневшее лицо, и она едва выговорила, запинаясь на каждом слове:
— Бог ты мой! Опять вы меня истязаете!
Она закрыла глаза руками, как бы не желая ничего видеть.
Предоставив юную мать ее горьким думам, г-жа Бурдье, понизив голос, обратилась к Матье:
— Такова инструкция, сударь! Нам рекомендуют сделать все возможное, чтобы роженицы, в особенности те, что находятся в таком вот положении, сами начали кормить своего ребенка. Вы понимаете, тут дело идет о спасении не только новорожденного, но также и самой матери, ибо это единственный способ отвести от нее угрозу печального будущего. Пусть она твердит, что знать его не хочет, мы держим здесь ребенка как можно дольше, ставим колыбельку возле ее кровати, а пока выкармливаем ребенка из рожка и ждем, не проснется ли в женщине материнский инстинкт, не разжалобит ли ее вид несчастного дитяти. В девяти случаях из десяти стоит женщине покормить младенца грудью, и она уже побеждена, она уже не отдаст его никому… Вот почему, сударь, вы видите здесь этого ребенка…
Растроганный Матье приблизился к Норине, которая лежала с разметавшимися по подушке волосами и не отнимала от лица рук.
— Послушайте, вы же совсем не злая, вы славная девушка, почему бы вам не покормить, почему не оставить при себе вашего малютку?!
Тогда она приподнялась, и Матье увидел ее пылающее лицо и сухие глаза:
— А разве его отец хоть раз меня навестил? Нет, я не могу любить ребенка, раз его отец поступил со мной столь гнусно. Уж один вид младенца, уж одно то, что он лежит тут в колыбели — меня бесит!
— Чем же виновато бедное невинное дитя? Осуждая его, вы тем самым наказываете самое себя, — ведь вы одиноки, и он, возможно, в будущем будет для вас утешением.
— Нет, говорю вам, нет! Я не хочу, я не в силах в моем положении, в моем возрасте связать себя ребенком, потому что тот, кто меня им наградил, мне ни за что не поможет. Согласитесь, каждый должен знать, на что он способен. Сколько я ни раздумываю, я вижу, что не такая уж я смелая, вернее, не такая уж глупая… Нет, нет и нет!
Она умолкла. Матье, поняв, что никакие доводы не сломят стремления Норины к свободе, только печально махнул рукой, как бы говоря, что не чувствует ни презрения, ни гнева и извиняет ее: разве она ответственна за то, что ее, красивую девушку, развратила парижская улица?!
— Ладно! Договорились, никто вас не заставляет его кормить, — начала снова г-жа Бурдье, делая последнюю попытку, — но разве хорошо бросать свое дитя на произвол судьбы?! Почему бы не поручить ребенка госпоже Куто, которая поместит его на воспитание? Когда вы устроитесь на работу, сможете взять его к себе. Стоить это будет недорого, и отец, конечно, согласится платить.
На этот раз Норина окончательно вышла из себя.
— Он? Черта с два он заплатит! Ну нет! Вы его не знаете. И не в том дело, что он стеснен в средствах, — он ведь богач! Миллионер! Только он мечтает об одном: чтобы мой малыш исчез, чтобы его выбросили в сточную канаву; если бы он осмелился, он велел бы мне убить ребенка… Спросите-ка вот у этого господина, вру я или нет?! Вы же видите, что он молчит… А чем я буду платить, когда у меня нет ни единого су, когда завтра, быть может, я окажусь на улице, без работы, без хлеба. Нет, нет, тысячу раз нет, не могу я! — Охваченная приступом истерического отчаяния, Норина зарыдала. — Умоляю вас, оставьте меня в покое… Вот уже две недели вы меня истязаете, нарочно поставили колыбельку возле моей кровати, надеясь, что я в конце концов начну его кормить. Подносите его ко мне, кладете мне на колени, настаиваете, чтобы я взглянула на него, поцеловала… Вы так и норовите его подсунуть, пытаетесь разжалобить меня его криком, думаете, что я не удержусь и дам ему грудь… Бог ты мой! Как вы не понимаете, что если я отворачиваюсь и не желаю не только его поцеловать, но даже видеть, то лишь потому, что боюсь растрогаться, боюсь, что полюблю его как дура, а это будет огромным несчастьем и для него и для меня. Так он будет счастливее… Послушайте, сударыня, умоляю вас, пусть его немедленно унесут, и не мучьте вы меня больше!
Она вновь заметалась на постели, горько рыдая, зарывшись лицом в подушки, обнажив при этом свои прекрасные плечи.
У изножья постели молча и неподвижно стояла в ожидании тетушка Куто. Как и всегда, она была в темном шерстяном платье и черном чепце, украшенном желтыми лентами, — настоящая крестьянка, вырядившаяся ради праздника; она старалась придать жалостливое выражение своему длинному, узкому лицу, на котором застыла маска порока и лукавства. Несмотря на то, что дело явно провалилось, она все же попыталась применить свою обычную тактику.
— Знаете, дамочка, ведь ваш малыш был бы в Ружмоне прямо как у себя дома! Во всей округе не сыщете лучшего воздуха, Туда даже лечиться приезжают из Байе. А уж как о малышах у нас заботятся, как их балуют! У нас там и занятия другого нет, как воспитывать да лелеять маленьких парижан… К тому же я ведь и возьму с вас недорого. У моей подруги уже имеется троечка младенцев на воспитании, и так как она, само собой, вскармливает их из рожка, ей не составит особого труда взять и четвертого, вашего она прокормит, так сказать, в придачу… Ну как, не соблазнитесь, а?..
