Жорж Санд - Последняя любовь
— Я не клялся молчать перед ней. Я был свободен указать на ее ошибку и упрекнуть за несчастье всей моей жизни. Случай соединил нас неделю тому назад в одном пустынном месте, где она блуждала как помешанная, а я не старался ее избегнуть. Я был так несчастлив, так долго несчастлив из-за нее! Я должен был сказать ей, что она обманула честного человека, скучала о негодяе и что, если бы она была моей женой, я изрезал бы ее в куски. Фелиция испугалась, хотела смягчить мой гнев, но этим только окончательно лишила меня рассудка, так как кокетничала и лгала. Она уверяла, что любила меня, и дала понять, что может полюбить опять. Я хорошо видел ее уловки и назвал ее низкой. Наконец… убейте меня, если хотите, я не буду теперь защищаться, так как ненавижу жизнь. Эта женщина лишила меня рассудка, она сделала меня виновным по отношению к вам, хотя вы всегда обращались со мной, как с порядочным человеком. Фелиция, конечно, не любила меня и после доказала это, не желая более увидеть меня. Она написала, что лишит себя жизни, если я буду преследовать ее, но я не поверил, и она умерла. Отомстите же теперь мне. У этой женщины была страстная натура, она принадлежала мне прежде, чем вам и Тонино. Я хотел на ней жениться, но она сама отказала, не доверяя моей верности. Убейте меня потом, говорю вам, но теперь дайте мне прожить неделю, чтобы исполнить свой долг: я должен покончить с тем, который оскорбил нас обоих.
— Говорите, — ответил я, — я не хочу недомолвок, я хочу знать, должен ли я упрекать себя в смерти этой несчастной. Неделю тому назад она отдавалась вам?
— Да.
— Из страха угроз?
— Из боязни, что я все расскажу. Но я не угрожал ей этим, я был связан словом.
— Чем же вы угрожали ей?
— Убийством Тонино.
— И вы поставили условием вашего прощения ее любовь?
— Нет, клянусь Богом, я не ставил такого условия! Я ничего не требовал и ничего не желал от нее. Она сама омрачила мой ум и сердце взглядами и речами, против которых не может устоять влюбленный. Следовательно, я виновен, но не преднамеренно. Что же касается вас, то вы по-своему также виноваты. Я не могу думать иначе… Надо было снова полюбить вашу жену, и она перестала бы заблуждаться.
— Еще одно слово! Вы взволнованны, но искренни. После последних объятий с этой женщиной, которую вы более не уважали, что сказали вы друг другу? Благословили вы ее за то счастье, которое она вам дала? Обещала ли она доверять вам? Удалилась ли она тронутой вашей любовью, а вы гордый самим собой? Был ли хоть один момент, когда вы забыли прошлое и надеялись примириться с будущим?
— Нет, мы оба чувствовали гнев, стыд и ненависть. Я сказал ей: «Уйди прочь, не говори более, или я брошу тебя в поток».
— А она?
— Она закрыла лицо руками и убежала, не оборачиваясь.
— Но после вы снова желали увидеть ее?
— Да, чтобы зарезать ее; это стало моей затаенной, неотвязчивой мечтой.
— Итак, Сикст, вот действие той любви, которая переживает уважение, и вот почему я не хотел и не должен был стать любовником моей жены. Идите прочь. Не оскверняйте ее могилы вашим прощанием. Вы не имеете права молиться за нее. Я вам запрещаю приближаться к той земле, под которой она покоится. Я вам запрещаю также мстить Тонино. Я не могу отомстить вам и ему, не унижая памяти Фелиции в общественном мнении. Это единственное, что остается ей. Пусть ее тайны умрут вместе с ней. Во имя милосердного Бога, намерения которого нам неизвестны, я требую, чтобы вы оставили Тонино в живых. Фелиция более не принадлежит ни ему, ни вам, ни мне.
Сикст склонил голову и молча удалился. Я больше никогда не видел его. Я хотел еще раз простить ту, о новом заблуждении которой я только что узнал. Я нарвал букет цветов на соседнем поле и разбросал их на ее могиле, говоря:
— Забудь ту рану, которую ты мне нанесла, и пусть Господь исцелит твою!
На другой день я чувствовал себя как в чаду, почти не сознавая того, что происходило вокруг меня. Все требовали моих приказаний, и я не мог понять, о чем идет речь. Наконец я сделал над собой усилие, чтобы стряхнуть это оцепенение. Я передал все управление и все ключи самому старому и честному из наших слуг, после чего, взяв с собой необходимые пожитки и бумаги, я отправился к доктору, чтобы прожить у него то время, после которого мой отъезд не казался бы бегством.
Через три дня приехал Тонино. Он не смел сказать, что хочет меня видеть, а между тем когда он сделался владельцем всего состояния и перестал бояться, что ему придется делиться со мной, он испугался этого дурно приобретенного богатства и предложил мне выдавать деньги на содержание. Это была последняя низость, пришедшая ему в голову. Моргани хорошо знал, каков будет мой ответ, чтобы согласиться исполнить такое поручение, и с пренебрежением отказал ему передать мне его предложение.
Как только я узнал, что Тонино вступил во владение, я распростился с доктором и уехал потихоньку. Меня любили в стране, и я хотел избегнуть сцен прощания, не желая, чтобы меня жалели за бедность, восхищались моим бескорыстием, передавали о поступках и делах нового владельца и, унижая его, думали бы доставить мне удовольствие. Иногда грусть требует уединения, гордость — молчания. Я пошел через глетчеры, отдохнув некоторое время в шалаше Земми. Солнце палило, но я избегал тенистых окрестностей «Киля»: мои воспоминания о нем были отравлены. Я смотрел на небо, на горы, на орлов, парящих в воздухе, на леса, находившиеся внизу и скрывавшие от меня дом и остров, на холмистые луга и на громадные итальянские Альпы. Все казалось величественным и прекрасным! Природа была невинна в моих страданиях, она мне улыбалась, учила меня и давала силу. У меня не было ни одного друга на земле, потому что я умер для тех, с кем был добр и справедлив в продолжение пяти лет.
Не будучи обязанным и не желая их увидеть снова и знать, что происходит в этом уголке, где я надеялся кончить мое существование, я недолго проживу в их памяти. Люди недолго занимаются теми, кто горд и не желает, чтобы о нем жалели. Следовательно, через пять лет я оказался таким же одиноким, таким же самостоятельным, как в тот день, когда ночевал в гостинице «Симплон» и встретил бедного Жака.
Все мои связи тогда с жизнью и блаженством были порваны, теперь случилось то же самое и даже еще решительнее: для меня все было в прошлом и ничего в будущем. Трудно представить себе более горькое существование и более тяжелое положение.
Я взял мою сумку, палку с железным наконечником и пошел сперва по снегу, потом по травке и по пыльным дорогам. Я шел до вечера и, когда настала ночь, заснул крепко, без снов. На другой день я увидел блестящий восход солнца в этой величественной местности. В ту минуту все мое существо охватила нравственная и физическая мощь. Я вновь почувствовал порыв таинственной радости, которую я испытывал в тот день, когда открыл свое несчастье. Я почувствовал себя счастливым, сознавая, что существую и могу начать жить снова и что многое уже пережил!
Я счастлив! Почему? Как это могло случиться? Разве у меня было холодное сердце? Разве я был глупым эгоистом? Нет, не думаю. Я не предавался иллюзиям относительно трудности предстоящей жизни, так как многое могло еще случиться со мной и новое существование должно было наложить новые обязанности.
Я сознавал только необходимость работать и должен был этому подчиниться на другой день, а может быть, и сегодня. Всякий, кого я встречу и с кем мне придется вести дела, будет мне чужд, и мне потребуется восстановить нравственную связь между ним и мной, а это будет борьбой, каков бы ни был тот человек. У меня было двадцать шансов против одного, что я сперва внушу недоверие, как человек без средств, опоры и ищущий работы.
Но все это не причиняло мне ни малейшего беспокойства: у меня была сила воли, и я умел трудиться. Я был уверен, что могу быть полезным и таким образом заставлю других быть полезными мне. Если бы у меня не хватило сил зарабатывать на хлеб, что может быть проще, как лечь и умереть спокойно в лесу, если какой-нибудь добродетельный прохожий не поднимет меня? В моем нравственном общественном положении было то преимущество, что смерть не была для меня несчастьем. Чему же я мог радоваться, чувствуя, что ко мне возвращалась сила быть самим собой, пока Богу будет угодно оставить меня на этом свете?
Я постараюсь вам это объяснить. Я не был недоволен собой, у меня, конечно, не хватало дальновидности, проницательности, умения убеждать, способности исцелять нравственно и умственно, но, не будучи гордецом и считая себя самым простым смертным, я мог отдать себе справедливость, что я все, чем обладал, посвятил правде и добру. Несмотря на ошибочность моих суждений, мое сердце никогда не заблуждалось, и все, что составляло мой нравственный мир, стремилось к добру; никакая низкая страсть не омрачила моей совести.
— Совесть, дети мои, — воскликнул старый Сильвестр, кончая свой рассказ и вставая с живостью молодого человека, несмотря на свои семьдесят пять лет, — чистая совесть есть нечто истинное и светлое! Это талисман, это классическое зеркало души, которое отражает предметы такими, какие они есть: природу — прекрасной, человека — совершенствующимся, жизнь — всегда удобной, а смерть — приятной!
