Эдвард Форстер - Комната с видом на Арно
Джордж сказал, что это была его старая комната.
— Да нет, — возразила Люси. — Здесь жила я, а до этого — твой отец. Шарлотта заставила меня взять эту комнату, уже не помню почему.
Джордж встал на колени, уткнувшись лицом в ее колени.
— Джордж, ты что, ребенок? Встань.
— Почему бы мне не быть ребенком?
Не зная, как ответить на этот вопрос, Люси отложила носок, который пыталась заштопать, и посмотрела в окно. Вновь был вечер, и вновь весна.
— О, опять я вспомнила эту Шарлотту! — сказала она задумчиво. — Из чего только делают таких людей?
— Из того же теста, что и священников.
— Чепуха.
— Совершенно верно. Из чепухи.
— Поднимись с холодного пола, а то подхватишь ревматизм. А также перестань смеяться и делать глупости.
— А почему я не могу смеяться? — спросил он, приближаясь лицом к ее лицу. — Над чем здесь нужно плакать? Поцелуй меня сюда.
И он показал на лице место, куда хотел получить поцелуй.
В конце концов, он был мальчишка. Когда доходило до дела, именно Люси хорошо знала, как и что нужно предпринять. Но ее странно притягивало к Джорджу именно то, что он иногда ошибался и бывал неправ.
— Есть письма? — спросил он.
— Записка от Фредди.
— А теперь поцелуй меня сюда и сюда.
Когда Люси вновь предостерегла Джорджа насчет ревматизма, он встал, подошел к окну, открыл его (чисто английская привычка) и выглянул наружу. Вот он, парапет, а вот и река; слева, в отдалении, начинается гряда холмов. Возница кеба, сразу же заметивший Джорджа и просигналивший ему, вполне мог быть тем самым Фаэтоном, который запустил его машину счастья ровно двенадцать месяцев назад. Страстная благодарность — ибо на юге любое чувство вырастает в страсть — охватила юного мужа, и он благословил людей и предметы, которые принимали участие в его судьбе. Конечно, он помогал себе и сам, но как неумело и глупо. Всю борьбу на самых трудных фронтах вели другие — Италия, его отец, его жена.
— Люси, подойди и посмотри на кипарисы. И на церковь, забыл ее название. Вот она.
— Это Сан-Миниато. Сейчас, только закончу с твоим носком.
Снизу певуче закричал возница кеба, приглашая прокатиться.
Джордж крикнул, что тот ошибся адресом — у них не слишком много денег, чтобы выбрасывать их на ветер.
А люди, которые даже не собирались помогать! Все эти Лэвиш, Сесили, Бартлетты! Всегда склонный преувеличивать роль Судьбы, Джордж оценивал силы, которым он обязан был сегодняшним счастьем.
— В письме есть что-нибудь хорошее? — спросил он.
— Пока нет.
Его собственное счастье было абсолютным, ее же содержало крупицу горечи — Ханичёрчи не простили их, они были рассержены ее лицемерием, она покинула Уинди-Корнер — наверное, навсегда.
— И что он пишет?
— Глупый мальчишка. Думает, что он важная персона. Он знал, что весной мы уедем, знал целых шесть месяцев. Он знал также, что, если мама не даст своего разрешения, мы возьмем дело в собственные руки. Мы их честно предупреждали, а теперь он называет это тайным побегом. Нелепый мальчишка.
Снизу вновь раздался страстный призыв возницы кеба.
— Но все в конце концов наладится. Ему придется привыкнуть к нашему новому положению. Что до Сесиля, то жаль, что он стал таким циником в отношении женщин. Второй раз изменился, и так резко! Почему это мужчины всегда создают теории по отношению к женщинам? У меня же нет теорий, относящихся к мужчинам. Жаль, что и мистер Биб…
— Я тебя понимаю.
— Он никогда нас не простит… я имею в виду, мы ему уже никогда не будем интересны. Если бы они там, в Уинди-Корнер, не слишком слушали его, было бы хорошо. Если мы поступили по правде и по совести, то люди, которые действительно любят нас, опять будут с нами в конечном итоге.
— Возможно, — сказал он мягко. — Вот я действовал по правде, и ты ко мне вернулась. Поэтому ты права.
Он вернулся в комнату.
— Оставь ты этот носок!
Джордж перенес Люси к окну, чтобы и она тоже увидела открывающийся оттуда прекрасный вид. Опустившись у окна на колени, они стали шептать имена друг друга. И это было так хорошо! Это была именно та великая радость, которую они так долго ждали, а впереди были еще бессчетные маленькие и большие радости, о которых они и не мечтали. Они молчали.
Снизу вновь закричал возница.
— О, какой надоеда! — воскликнул Джордж.
Но Люси вспомнила продавца фотографий и сказала:
— Не нужно быть грубым с этими людьми.
Затем, переведя дыхание, она пробормотала:
— Это мистер Игер и Шарлотта, ужасная замороженная Шарлотта. Какой жестокой она может быть по отношению к простому человеку!
— Посмотри на огни над тем мостом, — сказал Джордж.
— Ты знаешь, — продолжала между тем Люси, — эта комната заставляет меня вспоминать мою кузину. Как это ужасно — стариться так, как она. Что было бы, если бы Шарлотта тогда узнала, что твой отец находится в доме мистера Биба! Она запретила бы мне идти к нему, а он был единственным из живущих, кто мог образумить меня. Ты бы этого не смог сделать. — Она поцеловала его и продолжала: — Когда я чувствую себя очень счастливой, я думаю, от каких мелочей все это зависит. Если бы Шарлотта знала про твоего отца, она не позволила бы мне войти, я бы уехала в эту дурацкую Грецию и стала бы совсем другой.
— Но Шарлотта знала! — сказал Джордж. — Она видела моего отца, вне всякого сомнения. Он сам так сказал.
— Да нет, не видела. Шарлотта сидела наверху с миссис Биб, а потом пошла прямо в церковь. Я узнала это от нее.
Но Джордж уперся.
— Мой отец, — сказал он, — видел ее, и я верю ему, а не Шарлотте. Он дремал у огня в кабинете, потом открыл глаза, и она была там. Как раз за несколько минут до твоего приезда. Она уже выходила, когда он проснулся. Он с ней не говорил.
Потом они заговорили об иных вещах — бессвязный разговор двоих людей, которые долго боролись, чтобы обрести друг друга, и чьей наградой было лежать спокойно друг у друга в объятиях. Нескоро они вернулись в своей беседе к фигуре мисс Бартлетт, но, когда они вновь стали о ней говорить, ее поведение стало казаться им гораздо более интересным. Джордж, который терпеть не мог неясностей, сказал:
— Ясно, что она знала про отца. Тогда почему она рискнула допустить вашу встречу? Знала, что он в кабинете, но пошла в церковь.
Они попытались склеить разрозненные куски картинки.
Они разговаривали, и вдруг совершенно невероятная мысль пришла в голову Люси. Она отмахнулась от нее и сказала:
— У Шарлотты всегда так: делает что-то, делает, а в конце все запутывает неосторожным движением.
Но что-то в умирающем вечере, в шуме реки, в самих их объятиях предупреждало их, что эти слова далеки от истины, и Джордж прошептал:
— Или она сделала это специально.
— Сделала что?
В это время возница вновь закричал. Люси перегнулась через подоконник и по-итальянски, а ее итальянский с прошлой весны изрядно улучшился, попросила возницу оставить их — они только что поженились и хотят побыть вдвоем. Вняв словам Люси, Фаэтон пожелал им доброй ночи и, запев песню, поехал прочь.
— Что сделала специально, Джордж? — вновь спросила Люси.
Он прошептал:
— А подумай-ка вот о каком чудесном объяснении. Твоя кузина всегда надеялась, что мы будем вместе. С самой первой нашей встречи она надеялась, но только очень глубоко в душе, что у нас все будет, как сейчас. Но конечно, очень глубоко в душе, очень. В реальности она вела с нами войну, но тем не менее надеялась. Иначе я не могу все это объяснить. А ты? Вспомни, как она летом постоянно напоминала тебе обо мне. Она же тебе проходу не давала, и с каждым разом становилась все более ненадежной и эксцентричной. Наш образ был с ней постоянно; иначе она не описала бы нас так верно своей приятельнице-романистке. Там есть детали — очень характерные! Я потом прочитал эту книгу. Шарлотта совсем не глыба льда, Люси, и она не увяла окончательно. Дважды она нас разлучала, но в доме мистера Биба ей был дан еще один шанс сделать нас счастливыми. Мы никогда не станем ее друзьями и никогда не сможем поблагодарить. Но я верю, что в самой глубине своего сердца, там, куда не достигают слова и поступки, она рада.
— Но это невозможно, — проговорила Люси. Затем, вспомнив историю своего собственного сердца, она согласно кивнула головой: — Впрочем, вполне возможно.
Юность приняла их в свои объятия. Песня Фаэтона провозгласила: когда страсть вознаграждена, мы обретаем любовь. Но Джордж и Люси ощущали власть любви более таинственной, чем та, о которой пел Фаэтон. Песня замерла; единственное, что они слышали, стоя у окна, был шум реки, уносящей зимние снега вдаль, к просторам Средиземного моря.
Примечания
1
Поэт-лауреат — лорд Альфред Теннисон (1809–1892). — Примеч. ред.
