Ирвин Шоу - Нищий, вор
— Наверно, да. Он любил мне рассказывать. — Уэсли вспомнил ночи под звездным небом на палубе или во тьме штурвальной рубки.
— Конечно, они его и схватили — при такой репутации его можно было в чем хочешь обвинить, — сказала Клотильда с горечью в голосе. — Эти близняшки могли выбирать отца своим детям по крайней мере из полсотни людей! Включая и того полицейского, который Тома арестовал. Я видела их — этих близняшек, они по-прежнему живут здесь, теперь уже взрослые женщины. Вот их я не советую тебе разыскивать. Один из парней выглядит так, словно он твой брат. — Клотильда весело рассмеялась. — Наконец-то в этом городе хоть у кого-то в жилах течет частица порядочной крови. Иногда ночами, — тихо произнесла она, — я думаю: как все было бы, если бы я послушалась его безумных уговоров и убежала с ним — двадцатипятилетняя служанка и шестнадцатилетний мальчик, и оба без гроша в кармане… Разве имела я право совершить такую подлость по отношению к нему? — спросила она, словно стараясь найти себе оправдание.
— Наверное, нет, — ответил Уэсли.
— А я все говорю и говорю. Только о себе. О том, что было когда-то. А как ты? Как ты-то живешь?
— Неплохо.
— Ты доволен тем, как у тебя все получается?
— Этого я, пожалуй, не сказал бы.
— Тем не менее у тебя ухоженный вид — ты хорошо одет и выглядишь как молодой джентльмен.
— Мне просто некоторым образом повезло, — сказал Уэсли. — Кое-кто обо мне заботится.
— Ты расскажешь мне все за ужином. Ты ведь не торопишься уехать из города?
— Не особенно, — ответил Уэсли. — Я хотел уехать завтра.
— Я приготовлю тебе свинину под яблочным соусом с картошкой и красной капустой. Это было самое любимое блюдо твоего отца. — Она помолчала. — Только знаешь, Уэсли, — проговорила она неуверенно, — я ведь живу не одна. У меня есть друг, он хороший человек, мастер на мебельной фабрике. Но мы с ним не женаты. У него жена и двое ребят — они католики… Он тоже будет ужинать. Ты не против? — спросила она с тревогой.
— Это ни меня, ни отца не касается.
— Люди ведь бывают разные, никогда не знаешь, что они подумают. — Она вздохнула. — Женщина не может жить одна. По крайней мере я. Я живу двумя жизнями сразу: одна — каждодневная, когда мужчина приходит домой, садится вечером за свою газету, пьет пиво и ничего такого особенного тебе не говорит, а другая — воспоминания о чудесных днях молодости, проведенных с необузданным мальчишкой. Я должна сказать тебе, Уэсли, твой отец был самым нежным, самым ласковым мужчиной, о таком женщина может только мечтать в своих странствиях по этой земле. И у него была такая нежная кожа, словно шелк. Ничего, что я тебе все это рассказываю, а?
— Мне только это и нужно, — сказал Уэсли, чувствуя, как к глазам подступают слезы жалости — не к себе или к своему мертвому отцу, а к шедшей рядом с ним коренастой, смуглой, как индианка, стареющей женщине, на чью долю выпали лишь работа и тяжелые разочарования.
— Ты пьешь вино за ужином? — спросила Клотильда.
— С удовольствием бы выпил, — ответил Уэсли. — Я ведь долго жил во Франции.
— Мы сейчас зайдем в магазин, — оживленно сказала Клотильда, — и купим бутылку отличного красного вина, чтобы отпраздновать приезд к старой женщине красавца сына ее возлюбленного. Фрэнк — так зовут моего мастера с мебельной фабрики — может по такому случаю отказаться от своего пива.
Старик Шульц, бывший менеджер его отца, жил, как сообщила ему Элис, в доме для престарелых в Бронксе.
— Это вон тот толстый старик, который сидит в холле в котелке и в пальто, точно собрался гулять, — сказал Уэсли служитель. — Только он никуда не выходит. Сидит» вот так каждый божий день и молчит. Не знаю, станет ли он с вами разговаривать.
Уэсли прошел по пустынному вестибюлю к тому месту, где на простом деревянном стуле, уставившись полузакрытыми глазами на противоположную стену и со свистом дыша, сидел невероятно толстый, буквально выпиравший из костюма и пальто человек в котелке.
— Вы мистер Шульц? — обратился к нему Уэсли. — Можно с вами поговорить?
Морщинистые веки старика слегка приподнялись, хотя голова в котелке не изменила своего положения.
— Какая вам разница, Шульц я или не Шульц? — пробормотал старик. Голос его исходил словно из подземелья, вставные челюсти клацали.
— Меня зовут Уэсли Джордах. Много лет назад вы были менеджером моего отца. Тома Джордана.
— Том Джордан, — повторил старик. — И слышать не желаю эту фамилию. Мне говорили, что он-таки достукался — убили его. Только не надейтесь услышать, что старый Шульц о нем жалеет. Это у него в крови было — умчаться куда-нибудь и плюнуть на все. Провел две недели с английской шлюхой, ел, пил как свинья, а ведь я столько сил потратил, чтобы сделать из него боксера. И потом, когда он очутился на мели, нашел ему заработок в Лас-Вегасе. Он получал пятьдесят долларов в день, работал спарринг-партнером Фредди Куэйлса — этот парень был единственным шансом в моей менеджерской жизни заполучить чемпиона. И что, вы думаете, сотворил Том? Переспал с женой Куэйлса, а когда Куэйлс пошел к нему в номер выяснять отношения, так его разделал, что после этого Куэйлс не мог бы и мою мамочку побить… Если бы я над этим идиотом Томом не сжалился и не одолжил ему свою машину, чтобы он мог выбраться из Лас-Вегаса, его бы на кусочки изрезали. У твоего отца не было ничего, чем можно гордиться на ринге, парень, но зато уж в гостиничном номере он показывал класс. Только ведь, чтобы денежки иметь, надо выступать на ринге в двадцать четыре фута на двадцать четыре, да еще чтоб был там рефери. Вот если бы твоему отцу дали выступать в стенном шкафу, он бы до сих пор был чемпионом мира, сукин он сын. А мой единственный шанс, Фредди Куэйлс, двигался как танцор и пропал из-за бабы. Хочешь, чтобы я рассказал тебе о твоем отце? Так я тебе расскажу о нем: его тоже сгубили бабы.
— Но вы ведь знали его и до этого случая. Было же что-то и другое…
— Бабы его сгубили, — повторил старик, клацая вставными челюстями и уставившись в стену перед собой. — Я сказал свое слово. А теперь убирайся, мне некогда с тобой болтать.
Уэсли хотел сказать что-то еще, но понял, что это безнадежно. Он пожал плечами и вышел, предоставив старику в пальто и котелке смотреть на стену.
Не зная, плакать ему или смеяться, Уэсли рассказал Элис о визите к Шульцу.
— Может быть, мне и не стоит ни с кем встречаться, по крайней мере здесь, в Америке, — сказал он. — Может, есть такие вещи, которые сын и не должен слышать о своем отце. Зачем позволять, чтобы при мне его поливали грязью? В Америке, он, наверно, был совсем другим, потому что между тем человеком, которого я знал, и тем, о котором мне здесь рассказывают, нет ничего общего. Если еще кто-нибудь скажет мне, каким он был мерзавцем и как они рады, что его убили, я вернусь в Индианаполис, и пусть мать ведет меня в парикмахерскую, а потом в церковь, и я навсегда о нем забуду… — Он замолчал, увидев на лице Элис неодобрение.
— Это значит плюнуть на все.
— Может быть, к тому и идет.
— Клотильда о твоем отце так не говорила, — сказала Элис; глаза ее за стеклами очков сердито поблескивали.
— Толстая тетка из прачечной, — злобно вставил Уэсли.
— Сейчас же возьми свои слова обратно, — словно наставляя ученика, сказала Элис.
— Беру, — равнодушно отозвался Уэсли. — Извините. Но у меня такое чувство, что я понапрасну трачу время и деньги. Мое время, — криво усмехнулся он, — и ваши деньги.
— О моих деньгах можешь не беспокоиться.
— Герой вашей книги, наверно, приятный и честный человек, он никогда не впадает в отчаяние и в конце концов выясняет, что его отец был одним из благороднейших людей на свете, который при жизни только и делал, что совершал добрые поступки, помогал бедным, был вежлив со старушками и никогда не спал с женами друзей…
— Заткнись, — перебила его Элис. — Хватит. И, пожалуйста, не говори мне о том, что я пишу. Когда книга выйдет, если ей суждено выйти, можешь ее купить, и тогда расскажешь мне, что собой представляют действующие лица. Но не раньше.
Они были в гостиной; Элис сидела в кресле, а он стоял у окна и смотрел на темную улицу. Элис уже оделась, чтобы идти в гости, и теперь ждала молодого человека, который должен был за ней зайти.
— Ненавижу этот проклятый город, — сказал Уэсли, глядя вниз на пустынную улицу. — Быть бы сейчас за тысячу миль отсюда, на море! — Он отошел от окна и плашмя бросился на диван. — Господи, если бы я только мог оказаться снова во Франции, хоть на одну ночь, с людьми, которых я люблю и которые, я знаю, любят меня…
— Убери ноги в ботинках с дивана, — резко сказала Элис, — ты не в конюшне.
— Простите. — Он опустил ноги на пол. — Меня не учили хорошим манерам. Все об этом только и твердят.
И тут он услышал, что она плачет. Он вскочил и бросился к ее креслу; она сидела, закрыв лицо руками, плечи ее вздрагивали. Он стал на колени и обнял ее. В своем нарядном черном платьице она казалась маленькой и очень хрупкой.
