Норман Мейлер - Американская мечта
Ее слова позабавили меня.
– Весь трюк в том, – сказал я, – чтобы не терять чувства меры. С какой это стати я буду доверять тебе? Я наверняка не мог бы доверять тебе в делах с легавыми.
– Легавыми? – Она не знала этого слова, и это раздражало ее, как поиск куда-то запропастившегося инструмента.
– С полицией.
– Ах, это! Прошлой ночью! Вы вроде бы пообещали сделать мне ребенка. Я вовсе не так уж хочу ребенка, но вы пообещали, а не сделали. Может, это и мелочь, но мелочи такого рода не рождают в женщине верности до гроба.
Тем не менее эта мелочь напомнила нам о проведенном вместе вечере.
– Был ведь и второй раз, – сказал я.
Рута усмехнулась.
– Да, был и второй раз, – сказала она. – Но это пролетело.
– Весьма сожалею.
– Чаще всего пролетает.
– Может, у тебя какая-то инфекция?
– Ха-ха-ха, этого мне только и не хватало.
– А Келли нас не подслушивает? – неожиданно для самого себя спросил я. Я вдруг остро ощутил его отсутствие.
– Думаю, он пошел поглядеть на Деирдре.
Мне захотелось спросить, не может ли он как-нибудь подслушать наш разговор. Правда, в комнате не ощущалось той спертости воздуха, которая наводит на мысль о микрофонах, но, с другой стороны…
– Нет ли тут подслушивающего устройства?
– Он велел убрать его.
– Вот как? А почему?
– Потому что однажды мне посчастливилось обнаружить, что его уборная не заперта, и подслушать его беседу в библиотеке. Она произвела на меня столь сильное впечатление, что я не удержалась и записала все на магнитофон.
– И в тот день ты узнала то, что теперь знаешь?
– Да, в тот день.
– И это так важно, что он на тебе женится?
– Может быть, женится, а может, и нет.
– Но, наверно, этого вполне достаточно, чтобы убрать тебя?
– Ну, – ответила она, – я надежно припрятала копии пленки.
– С тобой лучше не ссориться.
– Спасибо. Но это еще не согласие на союз.
– Тогда открой мне свою информацию. Кто знает, чего она стоит?
– Кто знает? – рассмеялась она. – Она стоит дорого, можете мне поверить.
В ответ я тоже рассмеялся.
– А может, я не хочу тебе верить? Может, я догадываюсь, что это за информация?
– Может быть, и догадываетесь.
Все, тупик. Я понятия не имел, о чем она говорит, правда, казалось, я вот-вот должен был догадаться, словно где-то в самой глубине мне уже была послана весть. То есть в моем мозгу вспыхнул приказ не развивать эту тему. Словно я всю жизнь прожил в темном подвале, а сейчас тут зажегся свет. Но я слишком долго жил без него. Я вновь почувствовал желание выйти на балкон и прогуляться по парапету.
– Давай-ка выпьем, – сказал я.
Что-то в самом деле случилось. Тихо, мирно, забыв об обещании, данном Деирдре, я решил выпить.
Мы выпили молча, каждый ждал, пока заговорит другой. И тут вернулся Келли.
– Деирдре еще тревожится? – спросила Рута.
– Да, очень.
– Пойду попробую убаюкать ее.
И вот мы остались вдвоем с Келли. Он откинул голову назад, словно пытаясь всмотреться в мое лицо.
– Давай поговорим?
– Я готов.
– Ты и представить не можешь, что у меня был за денек, – он потер глаза. – Впрочем, у тебя, должно быть, тоже было немало тяжелых минут.
Я промолчал. Келли понимающе кивнул.
– Толпы людей. Друзья, враги, кто угодно. Я только что распорядился внизу – больше никого не впускать. Все равно, наверно, уже очень поздно. Который час на твоих?
– Третий.
– А я думал, что уже ближе к рассвету. Ты в порядке?
– Сам не знаю.
– Я про себя тоже. Весь день был в каком-то отупении. Один раз разрыдался. Среди всего этого столпотворения я все время почему-то ожидал, что вот сейчас появится Дебора и потребует выпить. И вдруг – бах! Никакой Деборы больше нет! – Он проговорил все это очень мягко и кивнул. – А ты все еще помалкиваешь, Роджек?
– Мы с Деборой сильно поцапались, чего уж тут скрывать.
– Признание говорит в твою пользу. Но мне всегда казалось, что ты от Деборы без ума.
– Долгое время так оно и было.
– Жаль, что кончилось.
– Жаль.
– Все вокруг уверены, что ты ее столкнул. Мне пришлось целый день убеждать их в том, что ты этого не делал.
– Я этого и не делал.
– Очень хорошо. Замечательно.
– Разумеется, хорошо, если говорить об услуге, оказанной вами мне.
– Давай-ка выпьем, – сказал Келли. – Я ведь тоже помалкиваю.
Я молча налил себе коньяку. Я был чертовски трезв, но первый же глоток сбил меня с панталыку: вес моей души потащил вниз по склону холма. Я разом опьянел, тем особым опьянением мозга, – мне захотелось рассказать ему правду.
– Собственно говоря, если ты и убил ее, это немногое меняет. Я виноват не менее тебя. – Он решительно потер нос. – Я был груб с нею. А она отыгрывалась за это грубостью по отношению к тебе. Так что одно на одно и выходит, верно?
Разумеется, мне не следовало ничего отвечать на это, ведь я не знал, к чему он клонит.
– Ты ничего еще не сказал насчет похорон.
– Да.
– Ладно, тогда скажу я. Похороны будут скромные, мы погребем Дебору в чудесном местечке, которое я подыскал. Я не мог найти тебя весь день, и мне пришлось распорядиться самому. Земля, конечно, неосвященная, но местечко спокойное.
Мы переглянулись. Поняв, что я не дрогну в своем молчании, Келли сказал:
– Ты, разумеется, будешь на похоронах.
– Нет, не буду.
– Из-за этого Деирдре так разволновалась?
– Думаю, из-за этого.
– Но я хочу, чтобы ты пришел. Я не смогу объяснить твое отсутствие.
– Можете сказать, что я убит горем.
– Я не собираюсь ничего говорить. Просто хочу, чтобы ты перестал валять дурака. На похоронах мы с тобой должны стоять плечом к плечу. Иначе все пропало. Люди решат, что ты убил Дебору.
– Да поймите же вы, мне в самом деле безразлично, что решат люди. Мне не до них. – Рука у меня задрожала, чтобы придать себе сил, я добавил: – Кроме того, даже если я пойду на похороны, они все равно решат то же самое.
– Да наплевать мне, что они решат. Мне важно, что они станут говорить,
– Келли произнес это внешне спокойно, но на лбу у него пульсировала жилка.
– Вот уж не думал, что придется тебе это растолковывать. Все, что происходит на глазах людей, вообще не в счет. Важно лишь то, что разыгрывается на публике. В этом мы должны быть безупречны. Нашим появлением на публике мы дадим понять друзьям и врагам, что у нас еще хватает сил контролировать ситуацию. А это будет не так просто, учитывая всеобщий ажиотаж. Знаешь ли, совершенно не важно, думают люди, что ты убил Дебору, или не думают. Важно, чтобы они поняли, что мы в силах замести следы и не выпускать ситуацию из-под контроля. Если ты не придешь на похороны, поползут такие сплетни, что нам никогда не удастся добиться главного.
– Чего именно?
– Стать друзьями.
– Келли, я понимаю, что у вас был трудный день…
– Мы ближе друг к другу, чем ты думаешь. Я в этом уверен. – Он огляделся по сторонам. – Пойдем-ка в библиотеку. – Это была самая большая комната в апартаментах Келли, служившая ему спальней, гостиной и хранилищем антиквариата. – Пошли, там мы сможем поговорить спокойней. Та комната лучше подходит для того, что я собираюсь тебе рассказать. Я намерен поведать тебе некую весьма длинную историю. Длинную и отвратительную. И библиотека самое подходящее место для этого. Может, тебе она и не по вкусу, но мне нравится. Единственное место во всем Нью-Йорке, которое я могу назвать своим.
Ему принадлежал дом на восточных Шестидесятых улицах, но там он никогда не бывал. Дом стал своего рода больницей для Дебориной матери, которая была прикована к постели, давно жила отдельно от Келли и не разговаривала с Деборой с того времени, как мы поженились.
– Пошли. Мне все равно, – сказал я.
Но идти туда не хотелось. Сегодня библиотека была для меня не лучшим местом. Стоило войти туда, как настроение менялось, словно ты вдруг попал в королевскую часовню, темную залу, забитую освещенными реликвиями и дароносицами. И в самом деле, прямо у двери перед ширмой стояла серебряная с позолотой дароносица, изукрашенная драгоценными каменьями, на гобелене ширмы была вышита сцена, представляющая собой беседу дамы в елизаветинском костюме с оленем и схватку ее супруга с нагой девой, вырастающей из ствола дерева. Это была работа конца семнадцатого века. (Однажды Келли в порыве вдохновения целый вечер демонстрировал мне свою коллекцию. «Как знать, возможно, когда-нибудь все это будет принадлежать тебе, – сказал он. – Так постарайся уж не продавать по дешевке».) Тут стояли клавикорды, серебристо-черные, как змеиная кожа, резной позолоченный столик с четырьмя аллигаторами вместо ножек, пол был устлан ковром с пурпурно-красным пейзажем, изображавшим деревья и сады, пылающие огнем, похожим на пламя марганцовки. Было здесь и зеркало в раме: в восемь футов высотой, бронзовые купидончики, раковины, гирлянды и фрагменты человеческого тела поднимались вверх по обеим сторонам зеркала, похожего на пруд, и образовывали на вершине гребешок. Мышь могла бы вот так изучать сокровища королевы. Кроме того, тут стояла луккская кровать с ложем, затянутым красным бархатом с золотым шитьем, а рядом с нею венецианский трон. Русалки протягивали руки к щиту, укрепленному в его изголовье. Скульптура была хрупкой, но трон, казалось, вырастал в бесконечность, потому что сирены и купидоны перетекали одни в других, как гусеницы на виноградной лозе, в высоком молчании этих чертогов становился почти что внятен их ночной, таинственный, вегетативный рост. Келли сел на трон, а я опустился в неудобное, но чрезвычайно ценное кресло, нас разделял маленький китайский столик, инкрустированный слоновой костью, и, поскольку в помещении было мало света, только отблески очага и тусклая лампа, я почти ничего не видел, пространство вокруг нас было подобно сводам огромной пещеры. Я чувствовал себя разбитым, дважды разбитым и ощущал предельную усталость, нечто между апатией и перенапряжением. Казалось, войдя сюда, мы оставили позади все – и смерть Деборы, и вину, и его страдание – если он действительно страдал, – и мое тоже: я не знал, существую ли я на самом деле, то есть я не чувствовал себя связанным с самим собой. Душа моя вносила слишком много волнения в любую из возможностей. Я снова почувствовал себя так же, как когда входил в «Уолдорф», словно я очутился в преддверии ада, где предметы оживают и могут общаться друг с другом, и с каждой новой порцией алкоголя я все очевиднее попадал в их число. В помещении был такой дух, словно здесь повелевал усопший фараон. Аристократы, рабовладельцы, промышленники и папы римские домогались подобных хором, пока взятки их молитв не воплотились в здешнее золото. Точно так же, как магнит притягивает к себе железные частицы, меня затягивало здесь в некое поле, воздух, полный излишеств и долгого шепота в коридорах, эхо пиршественных залов, где красное бургундское лилось рекой, а диких кабанов пожирали целыми тушами, – такое же поле окружало меня, когда я оставил труп Деборы на полу и бросился вниз по лестнице, туда, где ждала Рута.
