Альфонс Доде - Нума Руместан
У Мефров народ чувствовал себя совершенно свободно, почти как на Бокерской ярмарке. Да лавка их и впрямь напоминала своим живописным беспорядком импровизированную ярмарочную выставку южных продуктов. Здесь громоздились доверху наполненные, сползавшие набок мешки с золотистой мучкой, турецким горохом, крупным и твердым, как охотничья дробь, сладкими каштанами, пыльными, морщинистыми, словно личики старушек, собирающих в лесу хворост, глиняные сосуды с маслинами, зелеными, черными, консервированными, сушеными, бидоны с золотистым растительным маслом, у которого фруктовый привкус, бочонки с апсскнм вареньем из дынной и апельсинной корки, из инжира, из айвы, с залитыми патокой отбросами фруктового рынка. Повыше, среди солений и консервов в бесчисленных стеклянных и жестяных баночках, можно было найти лакомства, являющиеся специальностью каждого города, — засахаренные орехи и сухие пирожные Нима, нуга Монтелимара, сушеные молоки и сухарики Экса — все в позолоченной упаковке с этикетками и с факсимильными подписями фабрикантов.
Затем первины, груды фруктов, словно только что собранных в южном, не знающем тени саду, где каждый плод, еще окруженный мелкими зелеными листиками, кажется самоцветным камнем, плотная ююба цвета только что отлакированного красного дерева рядом с бледно-желтыми ягодами итальянского боярышника, инжир разных сортов, сладкие лимоны, зеленый и красный перец, пузатые дыни, крупный лук в цветастом оперенье, мускатный виноград с продолговатыми прозрачными ягодами, с мякотью, переливающейся, словно вино в прозрачном мехе, связки полосатых, черных с желтым, бананов, груды апельсинов, красных гранат с золотисто-коричневыми пятнами, похожих на ядра из красной меди, с торчащим из них, зажатым в плотном венчике фитилем. Наконец, всюду — на стенах, на потолке, по обе стороны двери, среди хаоса сухих пальмовых ветвей — ожерелья чеснока и лука, сладких рожков, связки печеночных колбас, гроздья кукурузы, словом, целый водопад ярких теплых красок, все лето, все солнце Юга в коробках, мешках, глиняных сосудах, улыбающееся сквозь запотевшие стекла витрин тем, кто идет мимо по тротуару.
Старик Вальмажур расхаживал по магазину веселый, с раздувающимися от возбуждения ноздрями. Дома он ворчал на сына и на дочь, если ему надо было хоть что — нибудь сделать; пришив пуговицу к жилетке, он поток часами отирал со лба пот и хвастался, что «работал, как вол». Здесь он всегда готов был подсобить, снять пиджак, чтобы забить или распаковать ящики, и при этом походя засовывал себе в рот конфетку, маслину, развлекая всех, кто работал тут же, своими ужимками и прибаутками, и даже раз в неделю, когда Мефры получают из Прованса «-брандаду», допоздна задерживался в магазине, помогая упаковывать посылки клиентам.
«Брандада»— самое что ни на есть южное блюдо: треска под острым соусом — бывает только в «Продуктах Юга», но зато самая настоящая, белая, как сливки, очищенная от костей, с чесночком, такая, как ее готовят в Ниме, откуда она и доставляется Мефрам. Она прибывает в Париж в четверг вечером со скорым семичасовым поездом, а в пятницу утром ее получают постоянные клиенты Мефров, те, что записаны в приходо-расходную книгу. В этом торговом журнале с мятыми страницами, пахнущими пряностями и растительным маслом, изложена история завоевания Парижа южанами, в него занесены целыми столбцами фамилии людей с большим состоянием, видным общественным положением, фамилии владельцев крупных предприятий, знаменитых адвокатов, депутатов, министров и, между прочим, имя Нумы Руместана, южанина вандейца, опоры алтаря и трона.
За одну эту строчку, где записан Руместан, Мефры швырнули бы в огонь всю книгу. Он лучше, чем кто-либо еще, выражает их воззрения в области религии, политики, да во всем! Г-жа Мефр, еще более пылкая и страстная, чем ее муж, говорит так:
— Понимаете: за этого человека можно душу свою погубить!
Они любят вспоминать то время, когда Нума, уже находясь на верном пути к славе, не считал ниже своего достоинства самому ходить за провизией. И уж он-то умел выбрать на ощупь хорошую дыню, умел разобраться, какая колбаса будет истекать соком под ножом! А сколько в нем доброты, а лицо у него красивое, выражение — величавое! И всегда-то у него находился комплимент для хозяйки, доброе слово «братцу», ласка маленьким Мефрам, которые несли за ним в экипаж свертки. С тех пор как он возвысился до министерского поста, с тех пор как у него столько забот в обеих Палатах из-за мерзавцев «красных», чтоб их, они его совсем не видят! Но он остался верным постоянным покупателем «Продуктов Юга». И его они снабжают в первую очередь.
Однажды в четверг вечером, около десяти часов, когда все горшочки с «брандадой» были перевязаны, завернуты и в полном порядке стояли на скамьях, семейство Мефров, приказчики, старик Вальмажур — словом, все «Продукты Юга» в полном составе, отдуваясь и отирая пот, отдыхали с блаженным видом людей, справившихся с тяжелой работой, и освежались «кошачьими язычками»,[43] сухими пирожными, которые они макали в варенное с сахаром вино, оршадом — «давайте сладенького», ибо крепких напитков южане не любят. И в городе и в деревне опьянение алкоголем им почти незнакомо. Вся эта порода ощущает перед ним инстинктивный страх, испытывает перед ним отвращение. Ведь она от природы пьяная, пьяная без вина.
И это святая истина, что тамошний ветер и тамошнее солнце перегоняют для нее мощный естественный алкоголь, воздействие которого ощущают в той или иной степени все, рожденные на Юге. Для одних это всего-навсего лишний глоток, который развязывает языки, придает подвижность рукам и ногам, заставляет все видеть в радужном свете и всюду находить сочувствие, зажигает в глазах огонь, расширяет улицы, устраняет препятствия, удваивает смелость и еще больше тормозит робких. Натуры более страстные, вроде дочки Вальмажура и тетушки Порталь, сразу впадают в неистовство, начинают захлебываться и трястись всем телом. Нужно видеть, что творится в нашем Провансе на храмовых праздниках, когда крестьяне вскакивают на столы, топочут по ним грубыми желтыми ботинками, вопят, зовут: «Человек, сельтерской!» — и вот вся деревня лежит пьяная от нескольких бутылок лимонада. А прострация, в какую впадают тотчас после опьянения, полное бессилие после прилива ярости или восторга, наступающее так же внезапно, как переход от солнечной к пасмурной погоде в марте месяце, — кто из южан с втим не внаком?
Не отличаясь полуденным неистовством своей дочери, папаша Вальмажур тоже не был от природы лишен пыла. И в этот вечер, освежаясь оршадом, он пришел в состояние столь бурного веселья, что со стаканом в руке выскочил на середину лавки и заплетающимся языком, с дикими гримасами принялся выкладывать все свои шуточки старого клоуна, внося таким образом в вту вечеринку свой даровой вклад. Чета Мефров и их приказчики корчились от смеха на мешках с мучкой.
— Ох уж этот Вальмажур, ну и ну!
Но вдруг весь задор старика погас, рука, которой он размахивал, словно паяц, опустилась — перед ним возникла дрожащая от волнения знакомая провансальская шапочка.
— Что вы тут делаете, отец?
Г-жа Мефр воздела руки к свисавшим с потолка колбасам:
— Как? Это ваша барышня? — И вы нам ничего не говорили?.. Да какая же она крошка!.. Да какая же миленькая, ну и ну!.. Будьте, как дома, мадемуазель.
Желая чувствовать себя свободнее, а равно и по привычке ко лжи, старик не говорил здесь о своих детях, выдавая себя за холостяка, живущего на скромную ренту. Но он имел дело с южанами, а они привыкли к любым выдумкам и не придают им значения. Если бы вслед за Одибертой к ним вошла целая орава малолетних Вальмажуров, прием был бы не менее шумным и радушным.
Вокруг Одиберты засуетились, нашли ей местечко.
— Вы с нами тоже закусите, не иначе!
Провансалка растерялась. Она пришла с улицы, с холода, из мрака декабрьской ночи, в которой, несмотря на позднее время, лихорадочная жизнь Парижа продолжала свое безумное кружение в густом тумане, который про* рывали мятущиеся быстрые тени, цветные фонари омнибусов и хриплые гудки трамваев. Она пришла с Севера, из недр зимы и вдруг, без всякого перехода, очутилась в самом сердце итальянского Прованса, в магазине Мефров, который на подступах к Рождеству так и сиял роскошью рожденных солнцем лакомств, очутилась среди родного говора и родных запахов. Это была внезапно обретенная родина, это было возвращение домой после целого года изгнания, тягостных испытаний, жестокой борьбы там, в далеком мире варваров. Ей стало тепло, она макала кусочек сухого пирожного в рюмочку картахенского вина, отвечала на вопросы всех втих славных людей, которые обращались с ней так непринужденно, словно знали ее лет двадцать, и нервы у нее успокаивались. Она чувствовала себя так, словно вернулась в прежнюю жизнь, к прежним привычкам, и слезы подступали к ее глазам, жестким, метавшим пламя глазам, которые никогда не плакали.
![Альфонс Доде - Малыш[рис. В.С. Саксона]](/uploads/posts/books/138467/138467.jpg)
