Ханс Фаллада - Волк среди волков
Лейтенант потянулся за новой сигаретой. Что думал староста о боге, его не интересовало. Ему важно было, чтобы здесь, на этом свете, стало когда-нибудь лучше. «Огня, лесничий!» — приказал он, и лесничий, игравший бахромой гардины, подскочил к нему.
— Назад, в укрытие! — приказал лейтенант, и Книбуш отскочил назад за гардину.
— Если вы не сделаете по-моему, — решительно объявил лейтенант, ибо он никакому сельскому старосте не уступал в упрямстве, — если вы не сделаете так, как подсказывает каждому порядочному человеку долг, то вы мне в нашем деле не нужны, староста!
— А я думал, что больше вы в нас нуждаетесь, — сказал невозмутимо староста.
— Если же вы не послужили нашему делу, староста, — продолжал неуклонно лейтенант, — а через месяц или два мы станем здесь господами, — как вы полагаете, очень это будет выгодно для вас? Что?
— Господи, — беспечно заметил староста Гаазе, — если вы станете наказывать каждого, кто вам не послужил, господин лейтенант, стон и плач пойдет по всем деревням. И потом, — поддразнивает он, — так уж вас прямо и поставили министром сельского хозяйства, господин лейтенант!
— Хорошо! — оборвал лейтенант и взял свою фуражку с дивана. — Значит, вы не согласны, Гаазе?
— Я сказал, на что я согласен, — упрямо повторил староста, — не выкупать досрочно закладной и выплачивать стоимость десяти центнеров ржи.
— Между нами все кончено, староста, — сказал лейтенант. — Пошли, лесничий, я вам сейчас объявлю, где сегодня будет собрание. Во всяком случае не здесь.
Староста Гаазе охотно сказал бы кое-что еще, но он только крепко сжал тонкие губы. Лейтенант не коммерческий человек, с ним не поторгуешься, его требование гласит: все или ничего. Так как староста всего отдавать не хочет, он лучше промолчит.
Лейтенант остановился в дверях дома старосты. Он смотрел во двор. За ним стояли безмолвно лесничий Книбуш и его собака. Похоже было, что лейтенант не решается выйти под дождь, хлеставший теперь слабее, однако все еще довольно сильно. Но он вовсе не думал о дожде. Уйдя в свои мысли, он смотрел в раскрытую дверь сарая, под навес которого Старостины сыновья спешно разгружали последний спасенный от грозы воз ржи.
— Господин лейтенант, — начал осторожно лесничий Книбуш. — Можно, пожалуй, назначить собрание у Бенцина, здешнего крестьянина…
— У Бенцина, да, у Бенцина… — повторил задумчиво лейтенант, продолжая наблюдать, как разгружают воз. Издали доносилось шуршание сухой соломы. Лейтенанту не пришлось побывать на фронте, для этого он был слишком молод, но и в Прибалтике и в Верхней Силезии можно было научиться правилу, что в конечном счете побеждает более упорный. Лейтенант сказал старосте, что между ними все кончено, но если Гаазе и склонялся этому поверить, то лейтенант еще не покончил со старостой. Отнюдь нет.
— Бенцин… — пробормотал он еще раз, и затем отрывисто: — Ждите здесь, лесничий!
На этом лейтенант круто повернулся и опять вошел в дом.
Через пять минут пригласили зайти и лесничего. Староста сидит за столом и пишет расписку, по которой отказывается от досрочного выкупа закладной и обязуется выплачивать в погашение процентов стоимость сорока центнеров ржи в два срока, по полугодиям. Лицо старосты ничего не выдает, лицо лейтенанта тоже, Лесничий готов заплакать от счастья, но он не смеет, а то, чего доброго, дело расстроится. Он сдерживает свои чувства и от напряжения становится похож на красного лакированного щелкунчика.
— Все в порядке, — говорит лейтенант и «в качестве свидетеля» ставит вместо подписи какую-то загогулину. — А теперь ступайте, Книбуш, созовите людей. Сюда, понятно сюда. К Бенцину? При чем тут Бенцин?
И он смеется немного ехидно, между тем как староста молчит.
Разговор между лейтенантом и старостой был короткий.
— Скажите, староста, — как бы вскользь спросил лейтенант, — как у вас, между прочим, обстоит со страховкой от огня?
— Со страховкой от огня? — опешил староста.
— Ну да! — нетерпеливо бросил лейтенант, точно и ребенок должен был бы понять. — Как вы застраховались?
— В сорок тысяч, — сказал староста.
— На бумажные марки, да?
— Д-да-а-а… — Староста тянул это очень долго.
— Я думаю, это составит примерно сорок фунтов ржи, а?
— Д-да-а-а.
— Чертовски легкомысленно, правда? Сейчас, когда у вас сарай доверху набит сухой соломой и сеном, а?
— Но ведь другой страховки нынче нет! — крикнул с отчаянием староста.
— Есть староста, есть, — сказал лейтенант. — Например, вы можете позвать сюда лесничего Книбуша и написать что я вам сказал.
После чего лесничего Книбуша пригласили в дом.
7. ШТУДМАН ПАДАЕТ С ЛЕСТНИЦЫВ этот день с администратором гостиницы, обер-лейтенантом в отставке Штудманом, случилось поистине неприятное происшествие. Часа в три пополудни — время, когда никакие приезжие не прибывают с вокзалов, в холле появился довольно высокий, крепкого сложения господин, в безупречно сшитом английском костюме, с чемоданчиком свиной кожи в руке.
— Номер на одного. С ванной, без телефона, во втором этаже, потребовал господин.
Ему ответили, что в гостинице в каждом номере есть телефон. Господин, человек лет тридцати, изжелта-бледный, с резкими чертами, умел необыкновенно страшно перекосить желтое свое лицо. Именно это он сейчас и проделал и нагнал на швейцара такого страху, что тот от него попятился.
Штудман подошел ближе. Если желательно, телефон можно будет, разумеется, убрать из комнаты. Впрочем…
— Желательно! — внезапно закричал приезжий. И тут же, без перехода очень мирно попросил, чтобы и звонок в его номере был приведен в бездействие.
— Не нужно мне всей этой современной техники, — сказал он, наморщив лоб.
Штудман молча отвесил поклон. Он ждал, что дальше от него потребуют, чтоб выключили электрический свет, но либо гость не причислял электричество к современной технике, либо он упустил из виду этот пункт. Разговаривая вполголоса сам с собой, он стал подниматься по лестнице, за ним лифтер с чемоданчиком свиной кожи, впереди — коридорный с карточкой для приезжающих.
Штудман достаточно долго работал администратором в столичном караван-сарае и уже давно не удивлялся прихотям постояльцев. Начиная с одинокой путешественницы из Южной Америки, которая дико раскричалась, требуя комнатного клозета для своей обезьянки, и кончая холеным пожилым господином, который в два часа ночи выскочил в одной пижаме и шепотом попросил, чтобы ему немедленно — но только, пожалуйста, немедленно! доставили в номер даму («Нечего прикидываться! Точно мы все не мужчины!»), — ничто уже не могло возмутить штудмановское спокойствие.
Тем не менее было что-то в новом постояльце, что призывало к осмотрительности. Обычную клиентуру гостиниц составляли обыкновенные люди, а обыкновенный человек лучше прочтет о скандале в газете, чем будет сам в нем участвовать. Администратор насторожился. И не так своими дурацкими желаниями встревожил его вновь прибывший, как этим гримасничанием, внезапным криком, неспокойным — то дерзким, то затравленным — взглядом.
Однако донесения, доставленные вскоре Штудману, были самые успокоительные. Лифтер получил на чай целый американский доллар, бумажник нового гостя весьма приятно набит. Коридорный вернулся с заполненной карточкой для приезжающих. Господин отметился как «фон Берген», имперский барон.
Коридорный Зюскинд, как всегда дотошный, попросил незнакомца предъявить еще и паспорт, на что он был уполномочен особым распоряжением полицейпрезидента. Паспорт, выданный Вурценской полицией, был несомненно в порядке. Привлеченный для проверки Готский альманах показал, что действительно имеются имперские бароны фон Бергены, родовые земли их лежат в Саксонии.
— Все в порядке, Зюскинд, — сказал Штудман и захлопнул Готский альманах.
Зюскинд сомнительно покачал головой.
— Не знаю, — сказал он. — Странный господин.
— Чем же странный? Думаете, аферист? Лишь бы платил, остальное нам безразлично, Зюскинд.
— Аферист? Ни-ни! Мне думается, он свихнулся.
— Свихнулся? — повторил Штудман, недовольный тем, что у Зюскинда создалось то же впечатление, что и у него самого. — Вздор, Зюскинд! Может быть, немножко нервный. Или подвыпил.
— Нервный? Подвыпил? Ни-ни. Свихнулся…
— Но почему вы думаете, Зюскинд? Или он как-нибудь странно вел себя там наверху?..
— Ничуть! — с готовностью признал Зюскинд. — Что он кривляется и строит рожи, так это еще ничего не значит. Иные воображают, что это придает им больше весу в наших глазах.
— А что же?..
— Чувствуется что-то такое, господин директор. Вот как полгода назад, когда у нас трикотажник повесился, в сорок третьем номере, тогда у меня тоже было какое-то чувство…
