Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая
– Что же еще говорил он про меня? – осведомился Самгин.
– А – чорт его знает! Вообще – чепуху...
Самгин сел, несколько успокоенный и думая о полковнике:
«Негодяй».
Глядя, как Любаша разбрасывает волосы свои по плечам, за спину, как она, хмурясь, облизывает губы, он не верил, что Любаша говорит о себе правду. Правдой было бы, если б эта некрасивая, неумная девушка слушала жандарма, вздрагивая от страха и молча, а он бы кричал на нее, топал ногами.
– Будто бы ты не струсила? – спросил он, усмехаясь. Она ответила, пожав плечами:
– Ну, знаешь, «волков бояться – в лес не ходить».
– Не вспомнила о Ветровой?
– Что ж – Ветрова? Там, очевидно, какая-то истерика была. В изнасилование я не верю.
– И не вспомнила, что женщин на Каре секли? – настаивал Клим.
– Древняя история... Подожди, – сказала Любаша, наклоняясь к нему. – Что это как ты странно говоришь? Подразнить меня хочется?
– Немножко, – сознался Клим, смущенный ее взглядом.
– Странное желание, – обиженно заметила Любаша. – И лицо злое, – добавила она, снова приняв позу усталого человека.
– Хотя – сознаюсь: на первых двух допросах боялась я, что при обыске они нашли один адрес. А в общем я ждала, что все это будет как-то серьезнее, умнее. Он мне говорит: «Вот вы Лассаля читаете». – «А вы, спрашиваю, не читали?» – «Я, говорит, эти вещи читаю по обязанности службы, а вам, девушке, – зачем?» Так и сказал.
Самгин спросил: где Варвара?
– Ушла к Гогиным. Она – не в себе, сокрушается – и даже до слез! – что Алинка в оперетке.
– А что такое – Гогин?
– Дядя мой, оказывается. Это – недавно открылось. Он – не совсем дядя, а был женат на сестре моей матери, но он любит семейственность, родовой быт и желает, чтоб я считалась его племянницей. Я – могу! Он – добрый и полезный старикан.
Про Алексея она сказала:
– Очень забавный, но – лентяй и бродяга. И, тяжко вздохнув, пожаловалась:
– Ах, Клим, если б ты знал, как это обидно, что меня высылают из Москвы!
На жалобу ее Самгину нечем было ответить; он думал, что доигрался с Варварой до необходимости изменить или прекратить игру. И, когда Варвара, разрумяненная морозом, не раздеваясь, оживленно влетела в комнату, – он поднялся встречу ей с ласковой улыбкой, но, кинув ему на бегу «здравствуйте!» – она обняла Сомову, закричала:
– Любаша – победа! Ты оставлена здесь на полтора месяца и будешь лечиться у психиатра...
– Ой? – вопросительно крикнула Любаша.
– Факт! Только тебе придется ходить к нему.
– Господи, да я – к архиерею пойду...
– Значит – пируем! Сейчас придут Гогины, я купила кое-что вкусненькое...
Затем разыгралась сцена веселого сумасшествия, девицы вальсировали, Анфимьевна, накрывая на стол, ворчала, показывая желтые зубы, усмехаясь:
– Запрыгали! Допрыгаетесь опять.
Тугое лицо ее лоснилось радостью, и она потягивала воздух носом, как бы обоняя приятнейший запах. На пороге столовой явился Гогин, очень искусно сыграл на губах несколько тактов марша, затем надул одну щеку, подавил ее пальцем, и из-под его светленьких усов вылетел пронзительный писк. Вместе с Гогиным пришла девушка с каштановой копной небрежно перепутанных волос над выпуклым лбом; бесцеремонно глядя в лицо Клима золотистыми зрачками, она сказала:
– Самгин? Мы слышали про вас: личность загадочная.
– Кто это вам сказал?
– Яков Тагильский, которому мы не верим. Но, кажется, он прав: у вас вид человека ученого и скептическая бородка, и мы уже преисполнены почтения к вам. Алешка – не дури!
Это она крикнула потому, что Гогин, подхватив ее под локти, приподнял с пола и переставил в сторону от Клима, говоря:
– Не удивляйтесь, это – кукла, внутри у нее – опилки, а говорит она...
– Не верьте ему, – кричала Татьяна, отталкивая брата плечом, но тут Любаша увлекла Гогина к себе, а Варвара попросила девушку помочь ей; Самгин был доволен, что его оставили в покое, люди такого типа всегда стесняли его, он не знал, как держаться с ними. Он находил, что такие люди особенно неудачно выдумали себя, это – весельчаки по профессии, они сделали шутовство своим ремеслом. Серьезного человека раздражает обязанность любезно улыбаться в ответ на шуточки, в которых нет ничего смешного. Вот Алексей Гогин говорит Любаше:
– Не рычи! Доказано, что политика – дочь экономики, и естественно, что он ухаживает за дочерью...
Варвару он поучает тоном дьячка, читающего «Часослов»:
– «Добре бо Аристотель глаголет: аще бы и выше круга лунного человек был, и тамо бы умер», – а потому, Варечка, не заноситесь!
И- не смешно, что Татьяна говорит о себе во множественном числе, а на вопрос Самгина: «почему?» – ответила:
– Потому что чувствую себя жилищем множества личностей и все они в ссоре друг с другом.
Но через некоторое время Клим подумал, что, пожалуй, она права, веселится она слишком шумно и как бы затем, чтоб скрыть тревогу. Невозможно было представить, какова она наедине с самою собой, а Самгин был уверен, что он легко и безошибочно видит каждого знакомого ему человека, каков он сам с собою, без парадных одежд. Даже внешне Татьяна Гогина была трудно уловима, быстрота ее нервных жестов не согласовалась с замедленной речью, а дурашливая речь не ладила с недоверчивым взглядом металлических и желтоватых, неприятных глаз. Была она стройная, крепкая, но темно-серый костюм сидел на теле ее небрежно; каштановые волосы ее росли как-то прядями, но были не волнисты и некрасиво сжимали ее круглое, русское лицо.
– Не обижай Алешку, – просила она Любашу и без паузы, тем же тоном – брату: – Прекрати фокусы! Налейте крепкого, Варя! – сказала она, отодвигая от себя недопитую чашку чая. Клим подозревал, что все это говорится ею без нужды и что она, должно быть, очень избалована, капризна, зла. Сидя рядом с ним, заглядывая в лицо его, она спрашивала:
– Объясните мне, серьезный человек, как это: вот я девушка из буржуазной семьи, живу я сытно и вообще – не плохо, а все-таки хочу, чтоб эта неплохая жизнь полетела к чорту. Почему?
– Вероятно, это у вас от ума и временное, – не очень любезно ответил Клим, догадываясь, что она хочет начать «интересный разговор».
– Нет, умом я не богата, – сказала она, играя чайной ложкой. – Это – от сердца, я думаю. Что делать?
Она сердила Самгина, мешая ему наблюдать, как ее брат забавляет Варвару и Любашу фокусами. Взглянув на нее через очки, он предложил:
– Устройтесь так, чтоб вас посадили в тюрьму на несколько месяцев.
– Вы думаете – это меня вылечит?
– Наверное, поможет правильно оценить удобства буржуазного быта.
Улыбаясь, она спросила:
– Вы, кажется, не очень высокого мнения о людях?
– Да, не очень, – искренно ответил Самгин, привстав и следя за руками Алексея; подняв руки, тот говорил:
– Как видит почтеннейшая публика, здесь нет чудес, а только ловкость рук, с чем согласна и наука. Итак: на пиджаке моем по три пуговицы с каждой стороны. Эйн!
Он запахнул пиджак, но тотчас же крикнул:
– Цвей! – распахнул его, и на одной стороне оказалось две пуговицы, на другой – четыре. – Это я сам придумал, – похвастался он.
– Алеша, как это делается? – ребячливо и умоляюще кричала Любаша, а Варвара, дергая рукав пиджака, требовала:
– Покажите подкладку!
Татьяна пересела к пианино и, передразнивая кого-то, начала петь сдавленным голосом:
Я обошел сады, луга,
Я видел все цветы,
Но в этом мире нет цветка
Милей душе, чем ты!
Пошлые слова удачно дополнял пошленький мотив: Любаша, захлебываясь, хохотала над Варварой, которая досадливо пыталась и не могла открыть портсигар, тогда как Гогин открывал его легким прикосновением мизинца. Затем он положил портсигар на плечо себе, двинул плечом, – портсигар соскользнул в карман пиджака. Тогда взбил волосы, сделал свирепое лицо, подошел к сестре:
– Играй «Маскотту». Эй, хор!
Он запел приятным голосом:
Коль на столе три свечки...
Да, три свечки!
Кто-нибудь умрет!
Ум-рет!
– мрачно подтвердил хор и тотчас же весело запел:
Да, все приметы, сновиденья
Полны значенья...
Следующий куплет Гогин пел один:
Да – для пустой души
Необходим груз веры!
Ночью все кошки серы,
Женщины – все хороши!
– Дурак! – крикнула Татьяна, ударив его по голове тетрадкой нот, а он схватил ее и с неожиданной силой, как-то привычно, посадил на плечо себе. Девицы стали отнимать подругу, началась возня, а Самгин, давно поняв, что он лишний в этой компании, незаметно ушел.
