Генри Джеймс - Повести и рассказы
— Ее будут оставлять для меня в банке, а я каждый день стану за ней наведываться. Кстати — и повод для прогулки.
— А других разве не найдется? — спросила миссис Прест. — Меня-то вы, надеюсь, будете навещать?
— Да вы, наверно, сбежите на жаркие месяцы из Венеции задолго до того, как я хоть чего-нибудь достигну. Я же готов изнывать тут все лето, а если понадобится, и дольше, как вы легко можете догадаться. Что же до Джона Камнора, то он будет бомбардировать меня письмами, адресуя их моей padrona[110]] для передачи мне — под принятым мною именем.
— Но она может узнать его почерк, — сказала моя спутница.
— Надписывая адрес на конвертах, он изменит почерк.
— Вот уж истинно два сапога пара! А вам не приходило в голову, что, даже не отождествляя вас с мистером Камнором, они могут заподозрить, будто вы подосланы им?
— Могут, разумеется, и тут я вижу один только способ отразить опасность.
— Что же это за способ?
Я с минуту помялся.
— Приволокнусь за племянницей.
— О-о! — воскликнула миссис Прест. — Вы на нее сперва посмотрите.
II
«Главное — это сад, главное — это сад», — твердил я себе несколько минут спустя, дожидаясь один наверху, в длинной, пустой и полутемной sala, выложенный плитками пол которой смутно поблескивал там, где сквозь щели в ставнях пробивалось немного света. Внушительное это помещение было, однако, каким-то холодным и неуютным.
Миссис Прест отплыла в своей гондоле, назначив мне рандеву через полчаса у ближнего причала; я же дернул ржавую проволоку звонка, и мне открыла совсем юная и недурная собой рыжеволосая, белолицая служаночка в деревянных башмаках и в шали, на манер капюшона накинутой на голову. Она не поленилась сбежать вниз, вместо того чтобы с помощью нехитрого механического приспособления отворить дверь сверху, правда, сперва она, как водится, окликнула меня из окошка верхнего этажа — мера предосторожности, обычно принимаемая в Италии прежде чем впустить человека в дом. Меня всегда раздражал этот пережиток средневековых нравов, хоть при моем влечении к старине, — пусть несколько особого рода, — это, казалось бы, должно мне нравиться, но коль скоро уж я решил добиваться в этом доме расположения любой ценой, я вытащил свою фальшивую визитную карточку и с любезной улыбкой помахал ею над головой, точно это был талисман, обладающий магическим действием. И, видимо, она такое действие оказала, ибо, как уже было сказано, девушка тут же самолично спустилась вниз. Я попросил ее передать карточку хозяйке, предварительно написав на обороте по-итальянски: «Не соблаговолите ли вы уделить несколько минут приезжему, путешественнику-американцу?» Служаночка не выказала враждебности — что уже можно было счесть некоторым успехом. Она порозовела, она улыбнулась и поглядела на меня не без страха, но и не без удовольствия. Ясно было, что мой приход явился событием, что гости редкость в этом доме и что она охотно предпочла бы место повеселее. Когда она захлопнула за мной тяжелую дверь, я почувствовал себя как бы ступившим одной ногой в крепость и тут же пообещал себе, что сумею там удержаться. Девушка простучала башмаками по каменному сырому полу к высокой лестнице — на вид еще более каменной, — и я последовал за ней, не дожидаясь приглашения. Она, вероятно, думала что я подожду внизу, но это не входило в мои расчеты. Мы поднялись в sala, она не останавливаясь пробежала в дальний конец и скрылась в каких-то неприступных глубинах дома, а я остался у входа, оглядываясь кругом с бьющимся сердцем, как будто попал в приемную дантиста. Сумрачная величественность sala создавалась главным образом ее благородными пропорциями и великолепными резными дверьми, которые чередовались между собой через равные промежутки и вели, должно быть, во внутренние комнаты. Двери были увенчаны выцветшими от времени орнаментальными щитами, а в простенках висели темные картины — прескверные, насколько я мог заметить, в истресканных потускнелых рамах, представлявших все же большую ценность, чем сами холсты. Вдоль стен жалось несколько стульев с соломенными сиденьями, но кроме них не было ничего, что скрадывало бы пустоту обширного помещения. Судя по всему, оно использовалось лишь как проходной коридор, да и то не часто. Добавлю еще, что к тому времени, как дальняя дверь, за которой исчезла служанка, распахнулась снова, мои глаза успели привыкнуть к полутьме.
Мой мысленный возглас, приведенный выше, не следовало понимать в том смысле, что я рвался собственноручно возделывать огороженный клок земли около дома, хотя женщина, шедшая ко мне по мерцающим плиткам пола, легко могла именно так истолковать ту горячность, с которой я бросился к ней навстречу, восклицая — предусмотрительно по-итальянски: «Сад, сад — умоляю, скажите мне, что это ваш сад!»
Она остановилась в недоумении, потом холодно и печально ответила по-английски:
— Здесь нет ничего моего.
— Так вы англичанка, какая удача! — восторженно вскричал я. — Но ведь сад без сомнения принадлежит этому дому?
— Да, но дом не принадлежит мне.
Она была высокого роста, худощавая, бледная, в неопределенного цвета одеянии, напоминавшем домашний капот. Говорила она тихо и безо всякой манерности. Если это была племянница, то она повела себя со мной точно так же, как некогда с миссис Прест — не предложила мне сесть. Так мы с ней и стояли друг против друга посредине торжественно пустынной sala.
— Тогда не будете ли вы столь любезны объяснить, к кому я должен обратиться. Моя назойливость вам, верно, кажется неприличной, но мне, видите ли, необходим сад, положительно необходим, клянусь честью.
Ее лицо не было ни молодым, ни красивым, но оно было открытым и ясным. Глаза были большие, но не блестящие, волосы — густые, но не убранные по-модному, руки тонкие и изящной формы, но, возможно, не вполне чистые. Вдруг она судорожно сжала эти руки и воскликнула в испуге и замешательстве:
— Ах, не отнимайте его у нас, мы сами так его любим!
— Стало быть, вы бываете там?
— О, да! Если бы не этот сад… — И она улыбнулась бесцветной, неопределенной улыбкой.
— Да, ведь это роскошь, не правда ли? Оттого именно, предполагая провести в Венеции месяц или два, а может быть, и все лето, в литературных занятиях, требующих тишины и покоя, я и возмечтал о саде, где можно было бы читать и писать, в то же время большую часть дня проводя на воздухе. Вы меня поймете, я уверен. — Тут я улыбнулся со всей светскостью, на которую мог отважиться. — А теперь нельзя ли мне взглянуть на этот сад?
— Я не знаю, я не понимаю, — забормотала бедная женщина, видя, что деваться ей некуда, и безуспешно пытаясь свое робкое недоумение противопоставить моему чудачеству.
— Разумеется, лишь отсюда, из этого великолепного окна, — я только с вашего позволения открою ставни. — И я поспешно зашагал в глубь залы, однако же на полдороге остановился, как бы ожидая, что моя собеседница последует за мной. Вынужденный действовать довольно напористо, я в то же время заботился о том, чтобы произвести впечатление человека изысканно учтивого. — Я обошел, кажется, все дома, где отдаются внаем комнаты, но мне так и не удалось найти ни одного с садом. Оно и не удивительно — в таком городе, как Венеция, сады редки. А я, хоть это и странно для мужчины, не могу жить без цветов.
— Что уж тут у нас за цветы. — Она сделала несколько шагов, словно я тянул ее за невидимую веревочку, и ей, при всем ее недоверии ко мне, ничего не оставалось, как подчиняться. Я двинулся дальше, а она, идя следом, продолжала:- Их немного, и притом самые простенькие. Разводить цветы слишком дорого, нужен особый человек.
— А вы возьмите меня, — предложил я. — Я стану работать бесплатно, а еще лучше, найму садовника за свой счет. И у вас будет самый прекрасный цветник во всей Венеции.
Я услышал сдавленный возглас — то ли протеста, то ли невольного восхищения этой смело набросанной мною перспективой. Потом она выговорила с усилием:
— Но мы вас не знаем — мы вас совсем не знаем.
— Вы знаете меня столько же, сколько я знаю вас, даже больше — вам, по крайней мере, известно мое имя. А если вы англичанка, то я почти ваш соотечественник.
— Мы не англичанки, — сказала она, безропотно глядя, как я отпираю и отвожу в сторону ставни на одной половине широкого и высокого окна.
— Вы так прекрасно говорите по-английски, кто же вы, осмелюсь спросить? — Сверху, из окна, сад и в самом деле выглядел неказисто, однако я сразу увидел, что его нетрудно будет преобразить. Моя собеседница, вконец смущенная и растерявшаяся, ничего не ответила на мой вопрос, и тогда я воскликнул: — Уж не хотите ли вы сказать, что вы тоже американки?
— Не знаю. Были американки.
— То есть как это «были»? А теперь — нет?
— Так много лет прошло. Теперь мы, кажется, уже никто.
