Тобайас Смоллет - Приключения Родрика Рэндома
— Но это, чорт возьми, мятеж! И по военному уставу он карается смертью! — вскричал Оукем. — Позовите свидетелей.
Тут приблизились слуга Макшейна и наш юнга, которых они соблазнили и подучили. Первый объявил, что Морган, спускаясь однажды по трапу в кубрик, проклинал капитана, называл его диким зверем, которого следует затравить как врага человечества.
— О! Это важная презумпция для умысла против жизни капитана, — сказал клерк. — А почему? А потому, что она предполагает заранее задуманное злоумышление, преступный умысел a priori[57].
— Правильно! — подтвердил капитан слова этого жалкого писаки, бывшего раньше в услужении у законника. — Все будет, как полагается по закону. За это стоят и Кук и Литтлджон{48}.
Свидетельство слуги Макшейна было подтверждено юнгой, сказавшим, будто он слышал, как первый помощник заявлял, что у капитана столько же жалости, сколько у медведя, а у лекаря не больше мозгов, чем у осла. Засим был допрошен часовой, подслушавший нашу беседу на юте; он показал, что валлиец уверял меня, будто капитан Оукем и доктор Макшейн будут качаться в аду на волнах горящей серы за их жестокости. Клерк заметил, что это явное вредоносное действие, подтверждающее прежнее подозрение в наличии заговора на жизнь капитана Оукема; ибо как мог Морган столь уверенно заявлять, будто капитан и лекарь прокляты, если он не имел намерения расправиться с ними, прежде чем они успеют покаяться? Это мудрое толкование показалось крайне важным для нашего достойного командира, который воскликнул:
— Ну что вы на это скажете, валлиец? Захватили вас врасплох, братец? Ха-ха!
Морган был слишком джентльмен, чтобы отрекаться от своих слов, но решительно отрицал истинность комментариев. В ответ на это капитан с важностью подошел к нему и со свирепой миной сказал:
— Итак, мистер сукин сын, вы сознаетесь, что честили меня, называя медведем и зверем, а также проклинали. Тысяча чертей! Я бы охотно судил вас военным судом и вздернул, пес вы этакий!
Тут Макшейн, нуждавшийся в помощнике, просил Капитана по свойственной ему доброте простить Моргана при условии, если он, преступник, изъявит такую покорности, какая соответствует важности его преступления. На это камбро-бритт{49}, который в данном случае не изъявил бы покорности и самому Великому Моголу{50}, окруженному стражей, поблагодарил доктора за его вмешательство и признал, что он, Морган, был неправ, назвав образ и подобие «пожие» зверем.
— Так как, — сказал он, — я применял метафоры, притчи, сравнения и опразы. Мы ведь опозначаем кротость ягненком, разврат — козлом, хитрость — лисой, невежество мы уподопляем ослу, жестокость — медведю, а пешенство — тигру… Вот и я употрепил эти аллегории, чтопы выразить мои чувства (опратите внимание!), и от того, что я сказал перед погом, я никогда не отрекусь перед человеком или зверем!
Оукем был так раздражен этой «наглостью» (как он это назвал), что приказал без промедления отвести его туда, откуда привели, и клерк приступил к моему допросу.
Первый вопрос был касательно места моего рождения; я ответил, что родился на севере Шотландии.
— На севере Ирландии, это вернее! — воскликнул капитан. — Но мы вас сейчас выведем на чистую воду!
Затем последовал вопрос о вере, какую я исповедываю, а когда я ответил, «протестантскую», он поклялся, что я сущий католик.
— А ну дальше, клерк! — продолжал он. — Допросить его об этом предмете!
Но прежде, чем рассказать о подробностях допроса, следует уведомить читателя, что наш командир был ирландец и, если слухи были правильны, католик до мозга костей.
— Вы говорите, что протестант, — продолжал клерк, — сотворите крестное знамение, — вот так… И подтвердите клятвенно сие заявление.
Я только-только собрался проделать эту церемонию, как капитан с чувством воскликнул:
— К чорту! Не надо! Я не потерплю кощунства! Но продолжайте допрос.
— Так, так… — продолжал клерк. — А сколько вы признаете таинств?
— Два, — ответил я.
— Какие? — спросил он,
Я ответил:
— Крещение и причастие.
— Значит, вы отвергаете и конфирмацию и брак? — вмешался Оукем. — Ну, этот парень — отъявленный католик!
Хотя клерк вырос у законника, но и он не мог не покраснеть при таком грубом промахе, но постарался замять его, заметив, что такие хитроумные вопросы не про меня, старого грешника. Он спросил меня, верю ли я в пресуществление, но я отозвался столь неуважительно о нисхождении духа божьего, что привел его патрона в смущение своей нечестивостью и тот приказал клерку перейти к заговору.
Тогда этот жалкий крючкотвор заявил мне, что есть убедительные данные подозревать меня в шпионстве на борту корабля и что я вошел в заговор с Томсоном и другими еще не обнаруженными лицами с целью лишить жизни капитана Оукема, каковое обвинение подтверждается свидетельством нашего юнги, который заявил, будто слышал, как я перешептывался с покойным Томсоном, и можно было разобрать слова: «Оукем, мерзавец, яд, пистолет…», а сии выражения свидетельствуют о нашем намерении уничтожить капитана этими зловещими средствами; что смерть Томсона только укрепляет сии выводы, ибо последний, — то ли испытывая муки раскаяния, вовлеченный в такой страшный заговор, то ли опасаясь раскрытия его, что повлекло бы за собой позорную его смерть, — порешил положить конец своей собственной жизни. Но правильность всего обвинения в особенности подтверждается шифром, найденным в моих бумагах, точно совпадающим с тем, какой найден был в сундучке Томсона после его исчезновения.
— Это обстоятельство, — заметил клерк, — является презумпцией, весьма приближающейся к несомненному доказательству, и заставит любой суд присяжных во всем христианском мире признать меня виновным.
В свою защиту я заявил, что меня притащили на корабль сперва против моего желания, и это может быть засвидетельствовано многими лицами, находящимися ныне на борту, и тем самым я не мог в то время замышлять шпионства, а с той поры ни с кем не входил в общение, которое могло бы навлечь на меня подозрение. Что до заговора против жизни капитана, то ни один человек в здравом уме не смог бы замышлять это дело, которое можно свершить, лишь навлекая на себя бесчестье и собственную свою гибель, даже ежели у этого человека и было такое желание.
Я заявил, что, даже допуская, будто свидетельство юнги соответствует истине (а оно лживо и предумышленно), нельзя сделать никаких выводов из этих бессвязных слов, так же как нельзя считать судьбу мистера Томсона обстоятельством, подкрепляющим обвинение; ибо у меня в кармане есть письмо, которое вполне раскрывает эту тайну, но совсем иначе, чем предлагаемое объяснение.
С этими словами я предъявил письмо, переданное мне на следующий день после исчезновения Томсона Джеком Рэтлином, сказавшим, что оно вручено было ему покойным, взявшим с него обещание не отдавать раньше. Клерк, получив от меня письмо, прочел его вслух:
«Дорогой друг,
Я в таком отчаянии от утомления, которое испытываю денно и нощно, и от жестокого обращения доктора Макшейна, задумавшего погубить вас и меня, что решил освободиться от этой невыносимой жизни, и, прежде чем вы получите это письмо, меня больше не станет. Мне хотелось бы умереть, оставив у вас добрую о себе память, в которой, как я боюсь, вы мне откажете из-за этого последнего в моей жизни поступка. Но, если вы не можете меня простить, то все же я знаю, что, по крайней мере, вы сохраните уважение к несчастному молодому человеку, который вас любил. Я советую вам, остерегайтесь Макшейна, его мстительность неукротима. Желаю всяческого благополучия вам и мистеру Моргану, которому прошу передать мое последнее прости, а вас прошу помнить вашего несчастного друга и соотечественника
Уильяма Томсона».
Как только это письмо было прочитано, Макшейн в приступе ярости выхватил его из рук клерка и разорвал на мелкие кусочки, заявив, что это гнусная подделка, измышленная и выполненная мною. Капитан и клерк объявили, что они того же мнения, хотя я настаивал на том, чтобы получить клочки письма, чтобы их можно было сравнить с другими писаниями Томсона, каковые у них были. Но мне было приказано отвечать на последний пункт обвинений, а именно о шифре, найденном в моих бумагах.
— Это очень просто сделать, — сказал я. — То, что вам угодно называть шифром, есть не что иное, как греческие буквы, которыми я, для забавы вел ежедневные записи всего достопримечательного с начала нашего плаванья вплоть до того дня, когда меня заковали. И тот же способ применял Томсон, подражая мне.
— Нечего сказать, похоже на правду! — воскликнул Макшейн — Какая охота писать греческими буквами, если не боишься, что прочтут написанное! Но что вы там толкуете о греческих буквах! Вы думаете, я такой невежда в греческом языке, что не могу отличить греческие буквы от таких, которые не больше греческие, чем китайские! Я не уступлю ни вам, ни вашим соотечественникам в знании греческого языка!
