Фолкнер - Шелли Мэри
Он немедля написал Элизабет и велел встречать его дома в Уимблдоне, а затем сразу направился туда сам. Увы, душевное смятение отразилось на его здоровье; проехав несколько миль, он слег и три дня лежал прикованный к постели, мучаясь от лихорадки. Он думал, что умрет и его тайна умрет вместе с ним. Однако кровопускание помогло сбить жар, и Фолкнер, несмотря на слабость и головокружение, вопреки советам врача продолжил путь домой; слабый, изнуренный, он чувствовал себя другим человеком, жизнь утратила для него всякое очарование, всякую привлекательность, и остался лишь один долг. Прежде он жил вопреки той цепи последствий, что всегда соединяет с грехом боль, и вопреки Провидению, которое не допустит, чтоб невинные оставались оклеветаны. Теперь последствия его настигли и пришло время терпеть наказание, только в этот раз карой должна была стать уже не внезапная славная смерть или погибель от своей же руки, как он желал когда-то в неистовом порыве, а медленный скрежет железных колес судьбы, которым предстояло размолоть его в пыль.
И все же сердце, несмотря на страдания, согрелось чем-то вроде удовольствия, когда через три дня изнурительного пути он подъехал к дому, где надеялся встретить Элизабет. Он сомневался, что найдет ее там; он просил ее вернуться, но она могла написать и попросить отсрочку. Однако она оказалась дома — приехала два дня назад и с нетерпением его ждала. Как приятно слышать любимый голос, приветствующий нас по возвращении домой! Он дарит нам вторую жизнь: мы живем не только в собственном теле, которое постоянно с нами, но и в сердце тех, кто находится с нами в разлуке и думает о нас, ради нас существует, а затем полнится теплой радостью, встретившись с тем, кого так долго ждал. Во всем свете не было у Фолкнера никого дороже Элизабет. Себя он ненавидел, свое прошлое, настоящее и будущее презирал, смотрел на них с укором, печалью и зловещим предчувствием худшего; но, глядя на свое приемное дитя, такое светлое, прекрасное, неиспорченное, саму ласку и невинность, свидетельство его самых благороднейших чувств и оплот надежд, он чувствовал, как сердце лучится от счастья при мысли обо всем, чем она для него была.
И все же радость омрачали сомнения: что, если она изменилась? Если в ее сердце зародилась любовь к другому, она могла его отвергнуть; изобильный и щедрый фонтан, питавшийся от собственного источника, мог смениться спокойными водами, что уже не пополнялись и не били через край. Мало того, она любила Джерарда Невилла, сына его жертвы, чью жизнь он разрушил и кто наверняка стал бы его презирать и научил бы Элизабет тому же. Фолкнер похолодел, представив, что таким образом потеряет единственное существо, которое любил.
Увидев ее, он совладал с этими чувствами. Когда она бросилась ему в объятия и с пылкой нежностью выразила радость от встречи, то показалась ему счастливой. Но, увидев следы страданий на его челе, упрекнула себя за то, что отсутствовала так долго, и пообещала никогда больше не разлучаться с ним на столь длительный срок. Ее лицо и голос, которыми он так дорожил и все это время представлял лишь в воображении, оказались перед ним и подействовали на него как лекарство. Он постарался не выказать неловкости и на время изгнал свой страх; на несколько часов он позволил себе стать счастливым.
Вечер прошел в спокойной и веселой беседе. О друзьях, которых Элизабет оставила, не заговаривали. В первые часы, проведенные с отцом, она о них забыла, но, когда упомянула свой визит, Фолкнер сказал: «Давай поговорим об этом завтра, а сегодня будем думать только о себе». Элизабет это немного обидело, ведь за последние несколько недель судьбы ее друзей и чувства, которые они у нее вызывали, стали частью ее самой, и ей было больно ощущать, что между ней и Фолкнером теперь существует такая пропасть и он совсем не интересуется тем, что для нее представляло самый живой и насущный интерес. Однако она сдержала разочарование: вскоре он познакомится с ее новым другом и, узнав о его привязанности к несправедливо обвиненной матери, наверняка ему посочувствует и так же, как она, горячо поддержит стремление ее оправдать. Но пока она подчинилась желанию отца и они стали говорить о краях, где вместе побывали, и обсуждать свой прошлый опыт и связанные с ним чувства и взгляды; они разговаривали как в былые времена, прежде чем стороннее влияние потревожило мир, в котором они существовали лишь друг ради друга, отец и дочь, и не проявляли интереса ни к чему вокруг.
Не было в целом мире ничего чище и совершеннее их привязанности; их сердца сроднились так, что не описать словами, и всякий, кто испытал такое родство — с родителем или с другим человеком, — знает, что это и есть чистое счастье. Они не притворялись, не выбирали слова, между ними не существовало взаимного стеснения; безоговорочное доверие друг к другу побуждало бесстрашно высказывать все, что на душе, а взаимное сопереживание и честность успокаивали и дарили удовольствие, наполняли и радовали душу. Фолкнер сам поразился согревающему чувству счастья, охватившему его несмотря ни на что; он поцеловал и благословил свое дитя, и Элизабет легла спать, а он ощутил благодарность за ее любовь, вновь убедился во всех ее достоинствах и еще отчаяннее возмечтал никогда с ней не расставаться.
Глава XXV
Наутро Элизабет проснулась с чувством истинного счастья, которым полнилась душа. В ее сердце пробуждалась юная любовь, ускоряя биение и придавая мыслям легкость и радость. Она не питала ни сомнений, ни страхов, ни даже надежд и не понимала, что истинной причиной благодарного чувства счастья является любовь; именно любовь заставляла ее сознаваться небесам и самой себе, что все в мире кажется безмятежным. Элизабет радовалась воссоединению с Фолкнером, к которому испытывала привязанность, одновременно обусловленную и уважением, и нежностью, и заботой, так как он был болен и страдал от меланхолии; потому, даже когда его не было рядом, она все время о нем тревожилась. Кроме того, в то утро она рассчитывала увидеться с Джерардом Невиллом. Когда пришло письмо от Фолкнера и ускорило ее отъезд из Оукли, она расстроилась, что ей нужно уезжать, но теперь ждала, что Невилл к ней присоединится и ее счастье удвоится; она была рада повиноваться отцу, но мечтала снова оказаться рядом с Невиллом. Леди Сесил отправила с ней мисс Джервис; утром в день отъезда Невилл попросил разрешения сесть в их карету, и они вместе доехали до города, а когда прощались, Невилл сказал, что собирается как можно скорее купить билет в Америку. После этого он написал ей записку, в которой сообщал, что заедет в Уимблдон нынче утром.
Элизабет проявляла живой интерес к делам Невилла и потому волновалась, удалось ли ему что-нибудь узнать, но больше всего ей хотелось познакомить его с Фолкнером, чтобы тот понял, как сильно они сблизились; она мечтала увидеть двух людей, которых ставила выше остальных во всем мире, объединенных взаимной симпатией; хотела, чтобы отец пожалел несправедливо опозоренную Алитею и восхитился преданностью ее сына. Перед завтраком она пошла прогуляться в лесок и любовалась природой, как могут только влюбленные; она собрала последние летние розы и, смешав их с гвоздиками, с неведомым прежде восторгом вдыхала аромат этих прекраснейших детей природы. Свойство любви — усиливать все удовольствия и «навести на лилию белила, и лоск на лед, и надушить фиалку» [19]. Когда она вернулась в дом, ей сказали, что Фолкнер еще спит и просил его не тревожить. Она позавтракала в одиночестве, сидя у открытого окна и глядя на колышущиеся на ветру деревья; вокруг разливался сладкий аромат собранных цветов; иногда она обращалась к открытой книге — она читала о «Юне с белым агнцем» [20], подпирая щеку рукой и погружаясь в ту разновидность грез, когда нас больше захватывают чувства, а не мысли и все вокруг дышит трепетным блаженством.
Тут она услышала быстрый топот копыт, затихший у ворот, звон колокольчика и шаги Невилла; ее сердце забилось чаще, а глаза радостно засияли. Он вошел легким шагом, с лицом более веселым и оживленным, чем обычно. Он знал, что она его любит. Он не сомневался, что Элизабет — единственный во всем мире человек, способный принести ему счастье, и взирал на нее с обожанием и восторгом, как и подобает взирать на столь добродетельное создание. Прежде он никогда не любил. В силу своей угрюмости и робости, вызванной чрезвычайной восприимчивостью, он сторонился женского общества; удовольствия, веселость, легкие беспредметные беседы не находили в нем никакого отклика. Он обратил внимание на Элизабет, потому что та страдала; его пленила ясность ее восприятия, ее простота, нежность, благородство души и, наконец, безграничное и неприкрытое сочувствие к его устремлениям, которые все остальные считали безумными и бессмысленными. Теперь он был прикован к ней навек.
