Старая болезнь - Гюнтекин Решад Нури

Двое мужчин, думая в эту минуту, вероятно, совсем о другом, смотрели на море и курили, обсуждая виноградники Измира или работу управы.

Но все страхи Зулейхи воскресли вновь. Она никак не могла избавиться от подозрений, что тот человек унижает Юсуфа, смотрит на него как на человека низшего сорта, и понимала, что не сможет вынести, если кто-нибудь его обидит или что-нибудь ему сделает.

Было уже далеко за полночь. Успех оказался стопроцентным. Но Зулейха испугалась, как бы эти навязчивые мысли, которые она никак не могла выкинуть из головы, не привели ее в смятение и не испортили все в последний момент.

Часы пробили два. Шевкет-бей потер глаза и зевнул.

Зулейха резко встала.

— Мы скоро усыпим любимого дядюшку… — сказала она. — Нам пора.

И, не дав ему возможности возразить, позвала Юсуфа.

Когда они оказались на улице, мысль, что они наконец-то остались одни, вернула ей прежние радость и живость.

Только Юсуф в последнюю минуту допустил бестактность — пригласил дядю на следующий день посмотреть «Ташуджу».

Но радость и искренность первой встречи не уняли волнений старого дипломата. В этом приглашении, как и во всем, ему мерещились скрытые намерения.

На следующий день проснувшаяся поздно утром Зулейха обнаружила письмо от дяди.

Шевкет-бей сообщал, что вынужден уехать утренним экспрессом в Стамбул из-за внушающей ему опасения телеграммы от великого зятя султана, будто очень сожалеет, что не сумел посмотреть «Ташуджу», и приглашает племянницу приехать в Стамбул вместе с Юсуфом осенью.

Глава двадцать вторая

Врачи в измирской больнице не давали точных заключений о состоянии здоровья доктора. Осмотр показал, что у Эмин-бея слабое сердце и сам он тоже слаб. Кроме того, врачи поили его лекарствами и предложили соблюдать диету, чтобы снизить уровень мочевины, который нашли чрезмерным.

Хотя, конечно, неплохо, чтобы какое-то время доктор оставался в больнице, но большой необходимости в этом не было. Поскольку он остался один на всем белом свете, он мог, не слишком утомляясь, продолжить путешествие в это время года. Если вдруг в будущем случится что-нибудь непредвиденное, они могли быстро обратиться за помощью к любому доктору в любом порту.

Шли последние дни августа. Средиземное море, казалось, вот-вот закипит от жары. На «Тажуджу» невозможно было находиться. Моряки ходили разутые и непрерывно поливали палубу водой из ведер.

Найти прохладный уголок на берегу тоже не представлялось возможным, там нечем было дышать. В портовых городках, в которые они заезжали, в тени чахлых деревьев, стен и навесов от солнца, внутри опустевших лавочек лежали, раскинув руки и ноги, полуголые люди в позах павших во время уличных боев. Кучи водорослей на берегу, мусор на улицах, грязная и застоявшаяся вода полузасохших речушек, лавочки бакалейщика, мясника и небольшие закусочные наполняли воздух тяжелым запахом. Юсуф и Зулейха торопились на корабль, порой даже не окончив осматривать традиционный рынок, муниципалитет и площадь перед ним, когда рядом было столько людей, которые смотрели на них, словно вопрошая, что они хотят тут найти, и тучи кружащих вокруг насекомых.

Юсуф, во время этого путешествия считавший себя ответственным за то, чтобы Зулейха не скучала, сказал:

— В это время года тут всегда не очень, знаю… Но в этот раз это просто неприятная случайность, невезение, мы попали в теплую волну…

Он приказал капитану плыть вперед без остановок, потому что они и так слишком опаздывали. Но «Ташуджу», предельная скорость хода которого составляла девять миль, хотя и шел на всех парах, казалось, стоял на одном месте в бескрайнем море, будто увязнув в жидком металле.

Только несколько часов вечером приносили небольшое облегчение.

Когда солнце начинало садиться, на море тоже появлялось легкое зарево. Было видно, как легкий ветерок, дувший прямо над водой, так низко, что его не чувствовалось на палубе, открывает в бескрайних морских просторах еле заметные дорожки, похожие на тропинки в степях. Потом во время самого заката пространство между этими дорожками золотилось цветом пашен, на которых скошены посевы, от теней возникали образы, похожие на края канав, ям от высохших селевых потоков, сады, ограды и грядки. Когда-то на Мраморном море Зулейха видела, как море принимает вид таких вот равнин и полей и как берег с садами из тени и тумана движется прямо на пароход. Но только здесь она в первый раз в жизни стала свидетельницей того, как цвета воплощаются в формы отчетливых и устойчивых видов суши. Даже Юсуф, который не отличался богатым воображением, как-то вечером сказал:

— Мы плывем сквозь миражи… Обычно в пустыне земля водой кажется, а тут, наоборот, вода кажется сушей…

Но когда наступала ночь, духота наваливалась вновь, удушливый туман окутывал пароход. Хотя через открытую дверь было слышно, как в салоне, не переставая, жужжат два вентилятора, Зулейха не могла усидеть в каюте, ворочалась в кровати, как бьется выброшенная на берег крупная рыба, и, не выдержав, бросалась наверх.

Юсуф нашел выход из положения: немного переделав навес на палубе, он превратил его в своего рода спальню для жены. Сам же он не терпел, чтобы к его телу прикасалось что-либо из шерсти или из хлопка и спал без рубашки на разостланной на палубе циновке. Когда Зулейха выговаривала ему за это, он только отшучивался:

— Ну, о чем вы говорите… Не бойся я вас разволновать, вообще бы спал, облив себя с ног до головы морской водой…

Зулейха почти заболела. Она перестала есть и пить. Боясь, что выйдут напрасные споры, если Юсуф это заметит, часть еды она у него на виду силой скармливала Малышу Халилю.

Малыш Халиль под защитой Зулейхи немного распоясался и, почувствовав себя в несколько привилегированном положении на корабле, выдумал потеху.

По ночам он привязывал веревку к одной из железных деталей на борту, к веревке большую корзину для провианта и в этой корзине спускался в воду. Вся команда сбегалась к краю судна, и так приятно пролетали пятнадцать-двадцать минут.

Как-то ночью капитан с деревянной ногой разозлился на врунишку и со словами: «Я и без того уже от твоей болтовни устал, вот и выкручивайся теперь как знаешь», — сделал вид, что хочет ножом перерезать веревку и тем самым заставил Халиля кричать и слезно умолять его этого не делать.

Среди тех, кто смялся над этими шалостями, не хватало только доктора. Бедняга уже несколько дней был так плох, что не выходил из каюты. Юсуф списывал это на жару, которая и здоровых-то людей приводит в жалкое состояние, и на сильные измирские лекарства, а потому не сильно беспокоился. Давать лекарства перестали, но вот с жарой поделать было нечего.

Как-то раз Зулейха захотела навестить доктора в каюте. Доктор в белом грязном энтари [110] сидел, скрючившись, на кровати. Голову он снова положил на груду сваленных подушек, как на подставку для книг. У него отросла щетина, впалые щеки начали покрываться жидкой седой бородой.

Когда он узнал голос Зулейхи, то поднял голову и улыбнулся.

— Зачем вы тревожитесь из-за меня, дитя мое? Здесь очень жарко… Идите-ка проветритесь… А мне как полегчает, так тоже к вам выйду…

Зулейха старалась скрыть огорчение, придать лицу радостный вид и присела на край койки у него в ногах. Одна нога больного свесилась с кровати. Зулейха не могла отвести взгляд от этой казавшейся опухшей ноги. На небольшом трехногом столике рядом со стаканом воды и кульком лимонного сахара лежали подаренные Зулейхой амбровые четки.

Доктор вдруг взял эти четки и, дрожа, начал их целовать и подносить к лицу.

Зулейха по неестественно блестевшим глазам и лихорадочным движениям доктора почувствовала, что у него припадок.