Уильям Коллинз - Бедная мисс Финч
Она внезапно простерла руки над столом.
— Растягивать их на громадную, неслыханную длину. Вот что я предпочла бы, — отвечала она. — С помощью моих рук я узнавала бы лучше, что делается вдали, чем вы с помощью ваших глаз и телескопов. Сколько вопросов разрешила бы я человечеству, если бы могла простирать руки до звезд.
— Это уже чистый вздор, Луцилла!
— Вы думаете? Скажите мне, что полезнее в темноте, — мое осязание или ваши глаза? Кто обладает чувством, которое может служить ему одинаково полезно в продолжение всех двадцати четырех часов? Вы или я? Если бы не Оскар, теперь говорю совершенно серьезно, я предпочла бы усовершенствовать то чувство, которым уже обладаю, чем получить новое. Пока я не знала Оскара, я, кажется, никогда искренне не завидовала людям, обладающим зрением.
— Вы поражаете меня, Луцилла.
Она нетерпеливо постукивала ложкой в пустой чашке.
— Можете ли вы всегда положиться на свои глаза даже при ярком свете? — воскликнула Луцилла. — Как вы часто ошибаетесь в самых простых вещах. О чем вы на днях спорили в саду? Вы смотрели на какой-то предмет.
— Да, в глубине аллеи за стеной церковного двора.
— Какой же предмет в аллее привлек общее внимание? Помните?
— Да, предмет в самом конце аллеи.
— Я слышала ваш спор. Вы все расходились во мнениях, несмотря на ваши хваленые глаза. Отец говорил, что предмет движется. Вы утверждали, что он стоит неподвижно. Оскар говорил, что это человек. Мистрис Финч уверяла, что это теленок. Нюджент побежал рассмотреть этот загадочный предмет вблизи. Что же оказалось? Это был ствол старого дерева, сломленного ночью ветром! Могу ли я завидовать людям, обладающим чувством, которое проделывает с ними такие шутки? Нет! Нет! Herr Гроссе срежет мои катаракты только потому, что я выхожу замуж за человека, которого люблю, и задалась глупою фантазией, что буду любить его еще сильнее, когда буду видеть его. Может быть, я жестоко ошибаюсь, — прибавила она с досадой. — Может быть, тогда я и вполовину не буду любить его так, как люблю теперь.
Я вспомнила о лице Оскара, и сердце мое сжалось при мысли, что ее предположение может оправдаться. Я хотела переменить разговор. Нет! Ее неуемная фантазия нашла новую область для соображений, прежде чем я успела вымолвить хоть слово.
— Я соединяю свет, — сказала она задумчиво, — со всем, что прекрасно и божественно, а мрак — со всем, что гадко, ужасно, отвратительно. Желала бы я знать, какое впечатление произведут на меня свет и мрак, когда я их увижу.
— Мне кажется, что они удивят вас, — отвечала я, — оказавшись совсем не тем, чем вы их считаете.
Она встрепенулась. Я испугала ее неумышленно.
— Неужели лицо Оскара окажется совсем не таким, каким я теперь представляю его? — спросила она внезапно изменившимся голосом. — Неужели вы хотите сказать, что я все это время имела о нем не правильное представление?
Я сделала опять попытку переменить разговор. Что другое могла я сделать, когда язык мой был связан предостережением немца, что всякое волнение опасно ей в связи с предстоящей операцией?
Напрасно. Она продолжала свое, не обращая внимания на меня.
— Разве я не имею возможности судить, каков Оскар? — сказала она. — Я ощупываю свое лицо, я знаю, как оно длинно, как оно широко, знаю, как велики различные черты и как они расположены. Потом я ощупываю лицо Оскара и сравниваю его с моим лицом. Ни одна подробность не ускользает от моего внимания. Я вижу его в своем воображении так же ясно, как вы меня видите в эту минуту. Не хотите ли вы сказать, что, увидев его глазами, я открою в нем что-нибудь совершенно новое для меня? Не думаю!
Она порывисто встала и прошлась по комнате.
— О, — воскликнула она, топнув ногой, — почему не могу я принять столько опиума или хлороформа, чтобы заснуть на следующие шесть недель и проснуться, когда немец снимет повязку с моих глаз!
Она села и перешла к вопросу чисто нравственному.
— Скажите мне, — начала она, — величайшая из добродетелей есть та, которая труднее всех?
— Должно быть так, — отвечала я.
Она застучала по столу кулаками, капризно, зло и так сильно, как только могла.
— В таком случае, мадам Пратолунго, — сказала она, — величайшая из добродетелей есть терпение. О, друг мой, как я в эту минуту ненавижу величайшую из добродетелей!
После этого разговор, наконец, перешел к другим предметам.
Думая впоследствии о странных вещах, которые сообщила мне Луцилла, я сделала из разговора за завтраком следующие выводы: если предсказание мистера Себрайта сбудется и операция не удастся, я буду знать, что слепота сама по себе не представляет для слепых такого несчастия, каким кажется нам, одаренным зрением.
Около половины восьмого я пошла навстречу Оскару.
На длинной прямой дороге я увидела его издали. Он шел быстрее обыкновенного и пел. Несмотря на свой мертвенный цвет, лицо бедного малого сияло счастьем. Он с торжествующим видом размахивал тросточкой.
— Хорошее известие! — крикнул он во весь голос. — Мистер Себрайт сделал меня опять счастливым человеком.
Никогда не видела я его таким похожим на Нюджента в манерах, как теперь, когда он подошел и протянул мне обе руки.
— Расскажите мне все, — попросила я.
Он взял меня под руку и, разговаривая всю дорогу, мы медленно возвратились в Димчорч.
— Во-первых, — начал он, — мистер Себрайт придерживается твердо своего мнения. Он вполне уверен, что операция не удастся.
— Так это-то и есть хорошее известие, — сказала я с укоризной.
— Нет, — отвечал он. — Хотя, к стыду моему, я должен сказать, что одно время желал, чтоб она не удалась. Мистер Себрайт привел меня в наилучшее состояние духа. Мне почти нечего опасаться последствий, если операция каким-нибудь чудом удастся. Я напомнил вам мнение мистера Себрайта только для того, чтобы дать вам понятие о тоне, каким он разговаривал со мною сначала. Он согласился только после сильного сопротивления предположить возможность того, что Луцилла и Herr Гроссе считают верным. «Если это непременно нужно для объяснения вашего положения, — сказал он, — я допущу, что она может прозреть через два месяца. Теперь начинайте». Я начал с того, что объявил ему о моей помолвке с Луциллой.
— Сказать вам, как мистер Себрайт принял это известие? — прервала я. — Он прикусил язык и поклонился вам.
Оскар засмеялся.
— Вы отгадали, — ответил он. — Затем я сказал ему об антипатии Луциллы к смуглым людям и вообще к темным цветам. Можете отгадать, что он сказал мне на это?
Я созналась, что не настолько знакома с характером мистера Себрайта, чтоб отгадать это.
— Он сказал, что, по его наблюдениям, эта антипатия свойственна слепоте, что это одно из множества странных воздействий слепоты на ум. «Физический недостаток имеет какое-то загадочное нравственное влияние, — сказал он. — Мы это замечаем, но объяснить не можем. Антипатия, о которой вы говорите, может пройти только при одном условии — возвращении зрения». Тут он остановился. Я умолял его продолжать. Нет! Он отказался продолжать, пока я не скажу ему все, что намерен сказать. Я должен был сознаться ему во всем и сознался.
— Вы не скрыли ничего?
— Ничего. Я откровенно сознался ему в своем малодушии. Я сказал ему, что Луцилла до сих пор убеждена, что человек с синим лицом — Нюджент. Затем я спросил: как мне поступить?
— Что же он ответил?
— Вот что: «Если вы меня спрашиваете, как вам поступить в случае, если она останется слепа (в чем, повторяю вам, не может быть сомнения), то я отказываюсь советовать вам. Ваша собственная совесть и ваше чувство чести должны решить этот вопрос. Если же вы спрашиваете меня, как вам поступить, если зрение ее будет восстановлено, я могу ответить вам прямо. Оставьте положение дел, как оно есть, и ждите, пока она не прозреет». Это его собственные слова. О, какую тяжесть сняли они с моей души. Я заставил его повторить их. Признаюсь, я боялся верить своим ушам.
Я понимала причину радости Оскара лучше, чем причину такого совета мистера Себрайта.
— Сказал он вам, на чем основан этот совет? — спросила я.
— Вы это сейчас узнаете, — отвечал Оскар. — Он сначала удостоверился, что я вполне понимаю свое настоящее положение. «Первое условие для успеха, как объяснил вам Herr Гроссе, есть полное спокойствие пациентки, — сказал он. — Если вы откроете ей истину, когда возвратитесь в Димчорч, вы так встревожите ее, что завтра мой немецкий коллега не согласится сделать операцию. Если же вы отложите свое признание, необходимость заставит вас молчать, пока ее доктор не объявит, что лечение окончено. Вот такое ваше положение. Я советую вам отложить признание. Молчите (и заставьте молчать всех, кто знает вашу тайну), пока не определится результат операции». Тут я остановил его.
— Не хотите ли вы сказать, что мне следует присутствовать, когда она будет в первый раз испытывать свое зрение? — спросил я. — Могу я показаться ей, не предупредив ее ни одним словом о цвете моего лица?
