Уильям Фолкнер - Деревушка
— Нам — ничего, — сказал Рэтлиф. — Я ведь не претендую на место учителя.
— Но должны же вы помочь. В конце концов, покуда вы не ввязались, все было в полном порядке.
— Нет, — сурово сказал Рэтлиф. — На меня не рассчитывайте. Но одно я сделаю. Я останусь здесь и погляжу, что предпримут его родственники. Допустят ли они, чтобы люди смеялись над этим несчастным.
— Да, конечно, — сказал Сноупс. — Это никуда не годится. Вот в чем вся и суть. Плоть слаба, ей немного надо. Глаз искушает грешника; надо помочь ближнему избавиться от бревна в глазу, да к тому же с глаз долой — из сердца вон. Нельзя, чтобы наше доброе имя трепали зря. Слишком долго Сноупсы высоко держат голову в здешних краях, чтобы теперь их упрекали в попустительстве.
— Не говоря уж о месте учителя, — сказал Рэтлиф.
— Конечно. Мы устроим совет. Семейный совет. Соберемся сегодня же в лавке.
Когда Рэтлиф пришел в лавку, все уже были в сборе — кузнец, учитель и с ними приходский священник, здешний фермер, человек семейный, простой, недалекий, честный, суеверный и добродетельный, он не учился в семинарии, не имел сана, не был утвержден собором духовенства, — просто много лет назад Билл Уорнер назначил его священником, подобно тому как назначал школьных учителей и шерифов.
— Все улажено, — сказал А. О., когда Рэтлиф вошел. — Брат Уитфилд знает способ. Только…
— Да нет же, я просто сказал, что знаю случай, когда это средство подействовало, — поправил его священник.
И тогда он, учитель, объяснил:
— Надо зарезать ту скотину, которая ему полюбилась, сварить кусок мяса и дать ему съесть. Но это непременно должно быть мясо той самой коровы, или овцы, или от чего там надо его отвадить, и чтоб он обязательно знал, что ест; нельзя заставлять его есть силой или хитростью, и подсунуть мясо другой коровы тоже нельзя. Тогда он успокоится и больше не будет для всех посмешищем. Только… — И тут Рэтлиф увидел, как его расползающееся лицо на миг стало задумчивым и злым. — …только миссис Литтлджон не отдаст нам корову задаром. Вы, кажется, говорили, что ее подарил ему Хьюстон?
— Нет, не я, — сказал Рэтлиф. — Это вы мне говорили.
— Но ведь так оно и было?
— Спросите миссис Литтлджон, или самого Хьюстона, или своего двоюродного брата.
— Ладно, не все ли равно. Так или иначе, даром она корову не отдаст. Так что придется за нос платить. И вот чего я никак не возьму в толк — она говорит, что не знает, какая ей цена, велела у вас спросить.
— Да ну, — только и сказал Рэтлиф. Теперь он не смотрел на Сноупса. Он смотрел на священника.
— А вы наверняка знаете, что это средство подействует, ваше преподобие? — сказал он.
— Знаю только, что был случай, когда оно подействовало, — сказал Уитфилд.
— Выходит, вы знаете, что были и другие случаи, когда оно не подействовало?
— Я знаю только один случай, когда его пробовали.
— Ну что ж, — сказал Рэтлиф. Он взглянул на обоих Сноупсов — двоюродных братьев, дядю с племянником, или кем там они друг другу приходились. — Это обойдется вам в шестнадцать долларов восемьдесят центов.
— Шестнадцать долларов восемьдесят центов? — сказал А. О. — Сто чертей! — Его маленькие, бесцветные глазки быстро забегали, заскользили по лицам. Наконец он повернулся к священнику. — Послушайте, что я вам скажу. Корова не из одного мяса состоит. На ней еще много всякого наросло, чего при рождении не было. Все это тоже часть коровы — рога, шерсть. Почему бы не взять клок шерсти и не сварить суп, что ли; можно бы и крови малость добавить, чтобы уж совсем без обмана…
— Нет, нужно ее тело, мясо, — сказал священник. — Я так понимаю это лечение, что если надо его отвадить, пусть поймет, что ее уж на свете нет.
— Но шестнадцать долларов восемьдесят центов… — сказал А.О. Он взглянул на Рэтлифа. — Не думаю, что бы вы согласились уступить хоть сколько-нибудь.
— Нет, — сказал Рэтлиф.
— И Минк ничего не даст, тем более что Билл Уорнер сегодня утром постановил взыскать с него штраф, — сказал А. О. желчно. — И Лэмп тоже. Вообще-то и Лэмпу скоро придется выложить денежки, но за что, это уж не ваше дело, — сказал он Рэтлифу. — И Флема нет. Так что остаемся мы с Эком. Если только брат Уитфилд не пожелает помочь нам из нравственных соображений. В конце концов что порочит одного из паствы, порочит и все стадо!
— Нет, — сказал Рэтлиф. — Ему нельзя. Я и сам слышал об этом средстве. Все должна взять на себя кровная родня, иначе оно не подействует.
Маленькие блестящие глазки все так же перебегали с лица на лицо.
— А ведь вы ничего об этом не говорили, — сказал он,
— Я сказал все, что знаю, — сказал Уитфилд. — Откуда мне знать, на какие деньги тогда купили корову.
— Но шестнадцать долларов восемьдесят… — пробормотал А. О. — Сто чертей.
Рэтлиф посмотрел на него — теперь глаза его были гораздо хитрее, чем казалось раньше; нет, он не умен, поправил себя Рэтлиф. Хитер. Только теперь он в первый раз взглянул на своего брата, или племянника.
— Значит, Эк, остаемся мы вдвоем.
И тогда брат, или племянник, в первый раз открыл рот.
— Ты хочешь сказать, что мы должны ее купить?
— Да, — сказал А. О. — Ты, конечно, не откажешься принести эту маленькую жертву ради имени, которое носишь.
— Ладно, — сказал Эк. — Раз уж мы должны…
Он достал из-под кожаного фартука огромный кожаный кошель, открыл его и держал в закопченном кулаке, — так держит ребенок бумажный пакет, собираясь надуть его воздухом. — Сколько?
— Я ведь живу бобылем, — сказал А. О. — А у тебя трое детей.
— Четверо, — поправил его Эк. — Мы ждем еще одного.
— Значит, четверо. Так что я полагаю, единственный способ — это разложить издержки в соответствии с той пользой, которую получит каждый от его излечения. Ты должен уплатить за себя и за четверых детей. Это выходит пять к одному. Значит, я плачу доллар восемьдесят центов, а Эк — пятнадцать долларов, потому что трижды пять — пятнадцать и пятью три — тоже пятнадцать. И пускай Эк возьмет себе шкуру и все мясо, какое останется.
— Но мясо и шкура не стоят пятнадцать долларом. сказал Эк. — А если бы и стоили, мне они все равно без надобности. На что мне столько — на целых пятнадцать долларов.
— Но ведь это не просто мясо и шкура. Так уж сложились обстоятельства. Мы свое доброе имя защитим.
— А с какой стати мне это доброе ими должно влететь в пятнадцать долларов, а тебе — всего в один доллар восемьдесят центов?
— Честь Сноупсов — вот, что всего дороже. Можешь ты это понять? До сих пор на ней не было ни единого пятнышка. Ее надо хранить чистой, как мраморный памятник, чтобы твои дети могли носить нашу фамилию не краснея.
— Но все же я никак не пойму, почему я должен заплатить пятнадцать долларов, а ты всего только…
— Потому что у тебя четверо детей. Ты сам — пятый. А пятью три пятнадцать.
— Но у меня пока только трое, — сказал Эк.
— А я что говорю? Пятью три! Если бы у тебя родился еще один, то было бы четыре, а пятью четыре — двадцать, и мне вообще не пришлось бы ничего платить.
— Но кому-то пришлось бы дать Эку три доллара двадцать центов сдачи, сказал Рэтлиф.
— Что-о? — сказал А. О. Но тут же снова повернулся к своему брату, или племяннику. — Кроме того, ты получишь мясо и шкуру, — сказал он. Пожалуйста, не забывай об этом.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Жена Хьюстона была некрасива. Умом она не блистала да еще была бесприданница. Круглая сирота, невзрачная, почти дурнушка и даже не такая уж молоденькая — ей было двадцать четыре года, — она жила в доме у дальней родственницы, которая воспитала ее как сумела, в меру своего крестьянского ума, происхождения и житейского опыта, и он взял ее оттуда вместе с небольшим сундучком, где было скромное простенькое белье сурового полотна, простыни и полотенца, подрубленные вручную, скатерть, которую она вышила своими руками, да с неисчерпаемым запасом верности и постоянства единственным ее достоянием. Они поженились, а через полгода ее не стало, и вот уже больше четырех лет он горевал о ней, дикий, угрюмый, неотступно верный ее памяти, и ничего другого у него не было.
Они знали друг друга с детства. Оба были единственными детьми у родителей, оба родились на фермах, в каких-нибудь трех милях друг от друга. Оба принадлежали к тому же приходу и ходили в ту же школу с одним-единственным классом для занятий, и хотя она была младше на пять лет, когда он поступил в школу, она училась уже во втором классе, и, несмотря на то что, проучившись два года, он так и не перешел в следующий класс, она по-прежнему была лишь на класс выше, а потом он исчез, ушел не только из отчего дома, но и вообще из Балки, уже в шестнадцать лет убегая от извечных пут, и пропадал целых тринадцать лет, а потом вдруг объявился, причем, решив вернуться, знал (должно быть, даже проклиная себя), что, когда приедет, застанет ее дома и не замужем; и он не ошибся.
