Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая
Алюня с сестрой жили на самом конце деревни, справа, если идти от парка.
Он сидел у открытого окна. Это был рослый юноша с пышным и густым чубом черных как смоль волос, зачесанных назад. Он читал какую-то книжку, но, как только друзья остановились перед окном, быстро ее отложил. Анджею показалось, что книжка была русская.
— Как ты изменился, Алюня, — сказал Анджей, — ведь ты же был меньше меня.
— И теперь меня зовут уже не Алюней, а Алексием, — улыбнулся старый приятель. Зубы у него были белые, а голос низкий-низкий. Здороваясь, он подал им руку.
— Почему ты никогда не заходишь ко мне? — спросил он Анджея. — Ты же часто бываешь в Пустых Лонках.
Анджей не знал, что ему ответить.
— Кто это к тебе пришел? — спросила, входя в комнату из другой половины дома, сестра Алюни. В руках у нее было повешенное на плечики легкое красное в белый горошек платье.
— Это Анджей и Ромек.
— Какой Анджей?
— Анджей Голомбек.
Швея взглянула на Анджея. Она была гораздо старше брата, лет на двадцать — уже зрелая, несколько осунувшаяся женщина, но все еще красивая. Волосы такие же черные, как у Алексия, и большие голубые глаза. У нее было больное сердце.
— Входите, пожалуйста, — сказала она.
Приятели вошли в комнату. Анджей уже пожалел было, что пришел, подумав, что разговаривать будет не о чем. Зато Ромек любил поболтать.
— Какое платье красивое. Для кого это? — спросил он.
— Для Каси, — ответила с улыбкой Геня.
— Для Каси? Это для какой же Каси? Для твоей Каси, Алюня?
Алексий вспыхнул и сердито буркнул:
— Нет у меня никакой Каси.
Анджею стало как-то не по себе. В комнате стоял большой шкаф с книгами.
— Ого, сколько у тебя книг, — сказал он. — Ты что, в университете?
Алексий снова заулыбался.
— Нет. Сам занимаюсь. Да ты садись, Анджей.
Геня захотела угостить их чаем.
— Большущее вам спасибо, — сказал Анджей, — но я как раз после полдника. И ксендз Ромала у нас был, — обратился он к Алексию.
Тот ничего не ответил.
— Я его спросил о тебе, но он сделал вид, что не слышит.
— Еще бы, — буркнул Алексий.
— Ох, Алюня, Алюня, — вздохнула Геня.
— Значит, все-таки Алюней тебя еще зовут! — воскликнул Ромек.
— Ведь он же в семинарию собирался, на ксендза учиться. И как его ксендз Ромала уговаривал! Так уговаривал! — продолжала Геня. — И ведь решился было идти.
— А потом взял да и не пошел, — нарочитым басом отозвался Алексий.
— Вот то-то и оно, что не пошел, — сокрушенно продолжала Геня, раскладывая красное платье на кровати. — Жалко, ох как жалко.
— А мне не жалко, — откликнулся Алексий.
— И верно, — подхватил со смехом Ромек. — Ну что бы из него был за ксендз? Ведь он же за девками так бегает — пыль столбом.
Поболтав еще немного, они встали и вышли.
— А ты знаешь… — сказал Ронек, когда они уже довольно далеко отошли от дома, где жили брат с сестрой, — …знаешь, он ведь коммунист. Потому ксендз Ромала так на него и злится. Знать его не хочет. Он-то ведь ему вроде воспитанника…
Сразу же после ужина пришел Ромек, и они с Анджеем немного поиграли. Оля старалась дать своим детям музыкальное образование. Антек так и не сделал никаких успехов и быстро отказался от занятий, не поддаваясь на уговоры матери и брата. Зато Анджей играл на рояле. Разумеется, систематически он не занимался и особого увлечения не проявлял, но с удовольствием исполнял нетрудные вещицы, играл со своим учителем, симпатичнейшим паном Миклашевским, в четыре руки, неплохо читал с листа, так что мог аккомпанировать Ромеку, исполнявшему простенькие пьески. Особенно любимой вещью Ройской и тети Михаси было сентиментальное произведение Francis Thomé под названием «Simple Aveu». Эта миленькая, легко запоминающаяся и непритязательная мелодия, нечто вроде мендельсоновских «Песен без слов», стала для Анджея словно символом лета и каникул. Каждый год она должна была звучать в гостиной деревенской усадьбы. И потом эта вечно напеваемая здесь мелодия как-то заполняла и зеленый парк, и двор, полный движения и суеты, и весь деревянный дом с его двумя башенками.
Когда они кончили музицировать, пришла Ройская и сказала Анджею, что тете Михасе стало плохо. После полудня у нее был сердечный приступ, но сейчас она заснула. За доктором уже послали.
— А что, собственно, с тетей Михасей? — спросил Анджей, когда Ромек, напуганный этим сообщением, укутал скрипку сиреневым шелком, спрятал ее в футляр и пошел домой. — Что-нибудь серьезное?
— Доктор подозревает рак, — сказала Ройская, не глядя на Анджея.
— О боже, — вздохнул Анджей. — Так надо же дать знать маме!
— Мама знает, только это может протянуться еще долго.
— Значит, не надо ее сюда вызывать?
— Пусть побудет у моря. Это может протянуться еще недели, а то и месяцы. Только вот с сердцем у нее все хуже — слабеет.
— Ох, тетя, дорогая! — воскликнул Анджей и только тут почувствовал страх.
— Ничего, ничего, милый, все мы должны пройти через это.
— Но ведь тетя Михася моложе вас…
— Да, но она всегда была болезненной. Мы еще подтрунивали над ее недомоганиями, и вот, оказалось, что напрасно.
Анджей ушел в свою комнату, разделся и умылся. Было еще непоздно, над парком висело зеленое, прозрачное, мокрое небо. Но сон уже одолевал его. Так, голышом, он и сел на окно, впивая аромат влажного воздуха и щебет последних птиц. Постепенно они смолкли, и лишь вдалеке куковала какая-то неуемная кукушка. Тягучий голос ее долго еще раздавался где-то в лесу, даже когда совсем стемнело.
«Кого она так призывает?» — спросил про себя Анджей.
Потом повалился на постель и мертвым сном проспал до самого утра.
Так прошел первый день его лета в Пустых Лонках. Все последующие были похожи один на другой и пролетали необычайно быстро. Почти ежедневно Ромек с Анджеем ездили купаться в пруду за лесом, километров за пять от дома. Это были настоящие путешествия.
Пруд был мелкий и маленький, ехать к нему приходилось по песчаной, неудобной дороге, да и на одно то, чтобы запрячь старую водовозную клячу, требовалась уйма времени. На сборы уходило полдня, и это только для того, чтобы поплескаться в тинистой, желтоватой воде. Даже поплавать было негде. Но, несмотря на это, Анджей с Ромеком устраивали состязания, а потом загорали. Ромек был светлый блондин, и загар приставал к нему плохо. Анджей же через несколько дней стал черным, как голенище. Приложив свою руку к руке Ромека, он удивлялся разнице. Кожа у Ромека была тонкая, девичья, и Анджею доставляло удовольствие прикасаться к его телу, но он скрывал это.
По вечерам он всегда засыпал как убитый. И уже не повторялась та первая ночь, когда он долго сидел на крыльце и думал о жизни. Теперь эти мысли — мысли серьезные — совсем не приходили. Разве что иногда его охватывал страх перед экзаменами в политехническом. Впрочем, и это не очень его занимало. Если не сдаст, то лучше подготовится на будущий год, ему же всего семнадцать лет. Он даже подсчитывал на пальцах. «Ну хорошо, если сдам в этом году, и пять лет в политехническом — значит, окончу в сорок втором году. А если поступлю на будущий год, то окончу в сорок третьем. И будет мне тогда двадцать три года. Ух ты, какой же я буду старый!» — думал он.
Все было бы хорошо, лучших каникул и не надо, если бы не болезнь тети Михаси. Чувствовала она себя все хуже и уже не вставала с постели. Видно было, что она очень страдает, но ее куда больше донимало сердцебиение, нежели страшная органическая болезнь. Так уж повелось, что каждый день после обеда Анджей относил бабке наверх кофе. Тетя Михася всегда радовалась его приходу, но говорила уже совсем мало, да и то с трудом.
Анджей ничуть не тяготился этими визитами к больной бабке. Он чувствовал в ней какое-то спокойствие и что-то вроде триумфа, когда она, с осунувшимся лицом, бледная, как изваяние, сидела в постели, откинувшись на высокие белоснежные подушки. Никогда она не играла большой роли в этом доме, а вот теперь все крутилось вокруг нее и ее болезни.
Анджей не мог избавиться от впечатления, что вся эта ситуация доставляет тете Михасе удовольствие. Поэтому он и не принимал всерьез то, что говорила ему каждый вечер Ройская.
Иногда бабка пыталась сказать Анджею несколько слов, но это были обычно какие-то пустяковые жалобы: то подушка неудобная, то ступня немилосердно ноет. Анджей целовал бабушку в лоб, который бывал либо холодный, либо горячий, но всегда влажный. И каждый раз испытывал при этом легкое чувство не то чтобы отвращения, а какой-то отчужденности от этого умирающего тела. Но он считал своим долгом не показывать этого бабке и гордился тем, что выполняет свое намерение.
В конце июля началась жара. Небольшая комнатка тети Михаси, расположенная в правой башенке, раскалилась, как печь. Все окна были распахнуты, а занавески опущены. Кровать больной выдвинули на середину комнаты. И все равно было жарко.
