Осип Сенковский - Игра в карты по–русски
— Я, Виктор Владимирович, я… — запинаясь пробормотал Володя, не поднимая глаз на Виктора, — я должен признаться… конечно, это странно… но я не любитель…
Он ужасно боялся, как бы Виктор не засмеялся.
— Ну, не доросли, значит, — вяло заметил Виктор. — Впрочем, теперь, наверное, купается мамаша с сестрами… неловко, действительно.
— Я бы попросил вас к себе… — нерешительно начал Володя…
Арагвин засмеялся.
— А что скажет ваша родительница? Ведь для нее я, надо полагать, антихрист, зверь апокалипсический! Тут, в Царицыне, есть одна маменька, Сергушина-купчиха; так она, говорят, поминает меня в молитвах: «Спаси, Господи, моего ангела Коленьку от беды, гнева и нужды, наипаче же от поручика Арагвина!..» А этот ангел Коленька хлопает в одиночку бутылку коньяку и меня же нагрел на сто рублей в штосс… Ха-ха-ха!.. Однако, пойдем!..
И Виктор надел фуражку, круто повернулся на каблуках и вышел из биллиардной.
Приятели долго поднимались в гору к Старому Царицыну, сперва по прудовой плотине, шоссейной дорогой, обсаженной ветхими ракитами, потом пустым полем мимо седых развалин Екатерининского дворца, потом грязной улицей между палисадниками тесно построенных дач.
— Зайдете? — предложил Виктор, отворяя калитку одного тенистого садика.
— Мне, собственно говоря, домой пора, к обеду, — заторопился Володя.
— Вот еще! У нас пообедаете. Серафима рада будет, — заключил Виктор и, смеясь, протолкнул юношу в калитку.
Мать Арагвина — очень красивая, полная и далеко еще не старая, даже не пожилая на вид дама, молодо и хорошо одетая, — встретила молодых людей.
— Вот наконец и ты, — обратилась она к Виктору, — здравствуйте, m-r Вольдемар. Вы нас совсем забыли… Виктор, распорядись обедом. Мы только тебя ждали. У нас Квятковский и Рутинцев.
Виктор, насвистывая что-то, ушел внутрь дома.
— Садитесь, m-r Вольдемар, — продолжала Арагвина, опускаясь на садовую скамью и указывая Володе место возле себя. Что нового-хорошего?
Володя, путаясь и краснея, начал рассказывать что-то по-французски, дурным гимназическим языком, с типическими руссицизмами. Ему всегда было немножко неловко под взглядом этой большой красивой женщины, а она всякий раз, как приходил Ратомский, ухитрялась остаться с ним наедине и садилась к нему так близко, что у него голова кружилась от запаха косметиков. Володя рассказывал, но, чувствуя на своем лице тяжелый томный взгляд черных глаз Арагвиной, смутно догадывался, что она его почти не слушает, а будь он хоть чуточку опытнее, то легко перевел бы мечтательное выражение лица своей собеседницы на русский язык хоть такими словами:
«Ну, говори, говори… у тебя и голос красивый… но, Боже мой, какой же ты юный и хорошенький мальчишка, и если бы ты знал, как мне нравишься!»
Обедали на террасе. Хозяин дома, Владимир Валерьянович Арагвин, полковник в отставке, высокий молодцеватый господин с седыми усами, в белом кителе без погонов, крепко сжал руку Володи и значительно сказал вместо приветствия:
— А папа-то болен!..
— Что-с? — переспросил юноша.
— Болен папа, говорю. Совсем, пишут, плох старик. Интересно мне, как отзовется эта потеря в католическом мире… Прошу вас! — спохватился он, подводя Володю к закуске, и, выпив с гостем по рюмке английской горькой, задумчиво повторил, с куском белорыбицы во рту: — Да, очень интересно мне, каково-то отзовется эта потеря в католическом мире.
Обед у Арагвиных был неважный, но из пяти блюд; тарелки надтреснутые и пообколотившиеся по краям, а ножи и вилки с гербовыми серебряными черенками; две бутылки вина были хоть куда, но когда Володя ошибся и налил себе стакан из третьей, оказалась — бессарабская кислятина. Житье на фу-фу, безалаберная цыганщина, ярко сквозившая во всем быте Арагвиных, сказывались и здесь. Недаром обычный гость Арагвиных Квятковский говорил, что они валансьенские кружева посконью штопают. Володя сидел за столом между Виктором и старшею сестрой его, Серафимой. Он был влюблен в эту девушку. Насупротив его сидела младшая сестра, Юлия, очень похожая на мать. Серафима родилась в отца. Поклонники звали ее «розоперстой Эос», а сестра, в весьма частые минуты ссор, — «длинноносой жердью». И обе эти клички отлично подходили к наружности Серафимы: кроме пышно взбитых, в виде сияния, золотистых волос и хорошего цвета лица, у нее не было ничего особенно красивого, а кроме чрезмерно высокого роста, некоторой костлявости и длинного носа, — ничего особенно дурного.
Гость Квятковский — сын знаменитого русского писателя, шелопай, какие в редкость даже между детьми великих людей, — рассказывал, как он продал в собственность крупной книгопродавческой фирмы некоторые сочинения своего покойного отца за полторы тысячи рублей, тогда как им и пятнадцать — дешевая цена.
— Напились мы с Шмерцем и поехали… барышни! заткните пальчиками ушки: имею говорить неприличности… поехали к Альфонсинке. Там опять пили… я зеркало расшиб. Ну, пьяный, и продал. Впрочем, и то сказать: чего в наше время стоит эта рухлядь? Ведь это Белинский папашу выдумал, а на самом деле — грош ему цена: ребятам читать… Какой он интерес может представлять нашему брату? Мы читаем Мопассана, Зола, Бурже…
— Ах, какой вы злой, однако! — протестовала Арагвина. — Как вам не стыдно? На сочинениях вашего батюшки воспиталось наше поколение, а вы… Нет, это вы ради красного словца… Молодые люди всегда любят нападать на людей прошлого века, особенно, если родня…
И она резко оборвала разговор, обратившись к Володе:
— А я виновата: не спросила вас о здоровье вашей мамы.
— Благодарю вас. Мама здорова.
— Слава Богу. Ей теперь нельзя хворать: у вас такое семейное торжество. Сестрица Владимира Александровича выходит замуж, — пояснила она гостям, — и за прекрасного человека, с огромным состоянием, не правда ли, m-r Вольдемар?.. Воображаю, как счастлива ваша мать. Мы незнакомы, но я ее очень люблю: такая симпатичная, такого хорошего тона старушка!
Володе всегда делалось неловко, когда у Арагвиных говорили о его домашних. Он понимал, что Арагвиным очень хочется познакомиться с его матерью и сестрами семейно, но, с другой стороны, знал, что знакомству этому не бывать и устраивать его не следует. Ратомские — строгая дворянская семья, состоятельная, благовоспитанная, с высокими нравственными требованиями, ясно доказывающими, что семье этой никогда не было необходимости в компромиссах совести с житейскими обстоятельствами, — разумеется, не пара арагвинской богеме. Володя помнил, что мать его не слишком-то благосклонно смотрит на его гостевание у Арагвиных и что бывает он у них едва ли не контрабандой, и потому невольно терялся под ласковыми взглядами, которые кидала… нет, правильнее сказать: которыми обтекала его величественная Аделаида Александровна. Он был очень рад, когда полковник — последнему и за обедом судьбы папы не давали покоя! — втянул его в свой политический спор с Рутинцевым, белобрысым, упитанным малым, странно смешавшим в своей особе и последние остатки весьма еще недавнего ребячества, и первые начала будущей бюрократической важности. Рутинцев старался глядеть канцелярским Юпитером, но стоило ему забыться, — и казалось, что вот-вот этот розовый ребенок, назло своим бакенбардам и солидному рединготу, пойдет играть в серсо или прыгать через веревочку. Полковник горячился, фыркал, брызгал слюной, стучал ножом и вилкой по столу и поминутно привлекал к ответственности Володю:
— Так ли я говорю, молодой человек?
— Да… конечно… — неизменно отвечал юноша, хотя ничего не понимал в споре. Но, во-первых, словом «да» легче отделаться, чем словом «нет». На согласие никогда не возражают: почему? а на противоречие — всегда. Во-вторых, оппонент полковника был антипатичен Володе. Юношу злило, что Рутинцев много-много пятью годами старше его, а задает тоны и смотрит на него так безразлично, словно его и нет на стуле. Володя не знал, что Рутинцев всё — и этот безразличный взгляд, и свою небрежную позу за столом, и манеру отрывисто произносить слова в нос — скопировал с своего богатого влиятельного дядюшки, к кому под начальство поступил он год тому назад, по окончании университетского курса. Дядюшка в свою очередь чуть ли не двадцать лет жизни убил на то, чтобы стать точной копией одного известного дипломата, а этот последний, по общим отзывам, весьма недурно имитировал в свое время манеры Наполеона III. В сущности, все они, начиная с дипломата и кончая Рутинцевым, были очень добрые и отнюдь не гордые ребята: не так страшен черт, как его малюют.
После десерта дамы удалились с террасы, а мужчины остались с кофе и коньяком. Полковник мгновенно пожертвовал политикой для клубничного разговора. Вранье и действительные факты, правда и анекдоты перемешались так, что и не разобрать: полковник и Квятковский старались превзойти друг друга. Рутинцев хохотал и отплевывался, когда изобретательность конкурентов заходила уж слишком далеко. Виктор молчаливо ухмылялся. Володе стало гадко: он не любил нехороших речей о женщинах. Видя себя с детства в женском обществе, между матерью и сестрами, — отца он почти не помнил, — он выучился глубокому уважению к женщинам и считал их какими-то особенными, для молитв и поклонения созданными существами. Он незаметно вышел из-за стола и пробрался в калитку палисадника, намереваясь уйти домой. Его нагнала Серафима.
