Генри Джеймс - Мадонна будущего. Повести
— Прозрение гения! — Как-никак, а он догадался первым, но тут еще кое-что оставалось невыясненным. — Когда ты виделась с нею в последний раз?
— Четыре дня назад. Наша третья встреча.
— И даже тогда она не знала всей правды?
— Я же не знаю, что ты называешь всей правдой, — отвечала Мод.
— То, что он — уже тогда — стоял на перепутье. Этого вполне достаточно.
— Не думаю. — Мод проверяла себя. — Знай она это, она была бы очень расстроена. Не могла не быть. А она не была. И сейчас вовсе не выглядит огорченной. Но она — женщина своеобычная.
— М-да, ей, бедняжке, без этого не обойтись.
— Своеобычности?
— Нет, огорчений. И своеобычности тоже. Разве только она даст отбой. — Он осекся, но тут было еще о чем поговорить. — Как же она, видя, какой он непроходимый осел, все же согласна?
— Об этом «согласна» я и спрашивала тебя месяц назад, — напомнила Мод. — Как она могла согласиться?
Он совсем забыл, попытался вспомнить:
— И что же я сказал тогда?
— В общем и целом, что женщины — дуры, ну и еще, помнится, что он неотразимо красив.
— О да, он и впрямь неотразимо красив, бедненький, только красота нынче в загоне.
— Вот видишь, — сказала Мод.
И оба встали, словно подводя итог диалогу, но задержались у столика, пока Говард ждал сдачу.
— Если это выйдет наружу, — обронила Мод, — он спасен. Она — как я ее вижу, — узнав о его позоре, выйдет за него замуж, потому что он уже не будет смешон. И я ее понимаю.
Байт посмотрел на нее с восхищением — он даже забыл пересчитать сдачу, которую опустил в карман.
— О вы, женщины…
— Идиотки, не так ли?
Этого вопроса Байт словно не услышал, хотя все еще пожирал ее глазами.
— Тебе, верно, очень хочется, чтобы он покрыл себя позором.
— Никоим образом. Я не могу хотеть его смерти — а иначе ему не извлечь из этого дела пользы.
Байт еще несколько мгновений смотрел на нее.
— А не извлечь ли тебе из этого дела пользы?
Но она уже направилась к выходу; он пошел за ней, и, как только они очутились за дверью в тупичке — тихой заводи в потоках Стрэнда, между ними завязался острый разговор. Они были одни, улочка оказалась пуста, они на миг почувствовали, что самое интимное еще не высказано, и Байт немедленно воспользовался благой возможностью.
— Небось этот тип опять пригласил тебя на ленч к себе на квартиру.
— А как же. На среду, без четверти два.
— Сделай милость, откажись.
— Тебе это не нравится?
— Сделай милость, окажи мне уважение.
— А ему неуважение?
— Порви с ним. Мы запустили его. И хватит.
Но Мод желала быть справедливой:
— Это ты его запустил; ты, не спорю, с ним поквитался.
— Моя заметка запустила и тебя — после нее «Мыслитель» пошел на попятный; вы оба мои должники. Ему, так и быть, я долг отпускаю, а за тобой держу. И у тебя только одно средство его оплатить… — и, так как она стояла, уставив взгляд на ревущий Стрэнд, закончил: — Благоговейным послушанием.
Помедлив, она посмотрела на него в упор, но тут случилось нечто такое, от чего у обоих слова замерли на губах. Только сейчас до их ушей донеслись выкрики — выкрики мальчишек-газетчиков, оравших на всю огромную магистраль — «Экстренный выпуск» вперемежку с самой сенсационной новостью, которая обоих бросила в трепет. И он, и она изменились в лице, прислушиваясь к разносившимся в воздухе словам «таинственное исчезновение…», которые тут же поглощались уличным шумом. Конец фразы, однако, было легко восстановить, и Байт завершил ее сам:
— Бидел-Маффета. Чтоб им было пусто!..
— Уже? — Мод явно побледнела.
— Первыми разнюхали. Прах их побери!
Байт коротко рассмеялся — отдал дань чужому пронырству, но она быстро коснулась ладонью его локтя, призывая прислушаться. Да, вот оно, это известие, оно вырывалось из луженых глоток; там, за один пенс, под фонарями, в густом людском потоке, глазеющем, проплывающем мимо и тут же выбрасывающем это из головы. Теперь они уловили все до конца — «Известный общественный деятель!». Что-то зловещее и жестокое было в том, как преподносилась эта новость среди сверкающей огнями ночи, среди разлива перекрывающих друг друга звуков, среди равнодушных — по большей части — ушей и глаз, которые тем не менее на лондонских тротуарах были достаточно широко открыты, чтобы утолять цинический интерес. Да, он был, этот бедняга Бидел, известен и был общественным деятелем, но в восприятии Мод это не было в нем главным, по крайней мере сейчас, когда его во весь голос обрекали на небытие.
— Если его нет, я погорела.
— Его, безусловно, нет — сейчас.
— Я имела в виду — если он умер.
— Может, и не умер. Я понял, что ты имеешь ввиду, — добавил Байт. — Если он умер, тебе не придется его убивать.
— Он нужен ей живой, — отрезала Мод.
— Ну да. Иначе как же она ему откажет от дома?
Эту реплику Мод, как ни была она взволнована и заинтригована, оставила пока без ответа.
— Вот так — прощайте, миссис Чёрнер. А все ты.
— Ах, радость моя! — уклонился он.
— Да-да, это ты довел его, а раз так, это полностью возмещает то, что ты сделал для меня.
— Ты хочешь сказать — сделал тебе во вред? Право, не знал, что ты примешь это так близко к сердцу.
И снова, пока он говорил, до них донеслось: «Таинственное исчезновение известного общественного деятеля!» И пока они вслушивались, это, казалось, разрастаясь, заполнило все вокруг; Мод вздрогнула.
— Мне это нестерпимо, — сказала она и, повернувшись к нему спиной, направилась к Стрэнду.
Он тотчас оказался с нею рядом и, прежде чем она скрылась в толпе, успел на мгновение ее задержать:
— Так нестерпимо, что ты решительно не пойдешь за меня?
Вопрос был, что называется, поставлен ребром, и она ответила соответственно:
— Если он умер, нет.
— А если нет, то да?
Она бросила на него жесткий взгляд:
— Значит, ты знаешь?
— Если бы… я был бы наверху блаженства.
— Честное слово?
— Честное слово.
— Ладно, — сказала она, поколебавшись, — если она не порвет со мной…
— Это твердо?
Но она опять ушла от прямого ответа:
— Сначала предъяви его живым и невредимым.
Так они стояли, выясняя отношения, и долгий взгляд, которым они обменялись, окончательно закрепил заключенный между ними договор.
— Я предъявлю его, — сказал Говард Байт.
5Не будь исчезновение Бидел-Маффета — его прыжок в неизвестность — катастрофой, оно было бы грандиозным успехом, такое огромное пространство этот известный общественный деятель занимал на страницах газет в течение нескольких дней, так сильно, сильнее, чем когда-либо, потеснил другие темы. Вопрос о его местонахождении, его прошлая жизнь, его привычки, возможные причины бегства, вероятные или невероятные затруднения — все это ежедневно и ежечасно шквалом обрушивалось на Стрэнд, превращая его для наших друзей в нестерпимо неистовое и жестоко орущее многоголосье. Они немедля встретились вновь в самой гуще этого столпотворения, и вряд ли нашлась бы пара глаз, с большей жадностью пробегавшая текущие сообщения и суждения, чем глаза Мод, — разве только ее спутника. Сообщения и суждения состязались в фантастичности и носили такой характер, что лишь обостряли смятение, охватившее нашу пару, которая чувствовала себя принадлежащей к «посвященным». Даже Мод было не чуждо это сознание, и она с улыбкой отметала дикие газетные домыслы; она внушила себе, что знает куда больше, чем знала, в особенности потому, что, раз обжегшись, избегала, вполне тактично, теребить или допрашивать Байта. Она лишь поглядывала на него, словно говоря: «Видишь, как великодушно я щажу тебя, пока длится шум-бум», и на эту ее бережность вовсе не влияло отнюдь не беспристрастное обещание, которое он дал ей. Байт, без сомнения, знал больше, чем сказал, хотя клялся и в том, что вряд ли было ему известно. Короче, часть нитей, по мнению Мод, он держал в руках, остальные же упустил, и состояние его души, насколько она могла в ней читать, проявлялось в равной мере как в заверениях, ничем не подкрепленных, так и в беспокойстве, никому не поверяемом. Он хотел бы — из цинических соображений, а то и просто чтобы покрасоваться — выглядеть человеком, верящим, что герой дня всего лишь отколол очередное коленце, чтобы затем предстать перед публикой в ореоле славы или по крайней мере обновленной известности; но, зная, каким ослом из ослов всегда и во всем проявлял себя этот джентльмен, Байт имел вполне солидную почву для страхов, и они обильно на ней разрастались. Иными словами, если Бидел был достаточно упрям и глуп, чтобы, с большой долей вероятности, справиться с ситуацией, он в силу тех же своих данных был достаточно упрям и глуп, чтобы утратить над ней контроль, совершить что-нибудь столь несуразное, из чего его не вытащило бы даже его дурацкое счастье. Вот что высекало искру сомнения, которая, то и дело вспыхивая, лишала молодого человека покоя и, как знала Мод, к тому же кое-что проясняла.
