Загоскин Николаевич - Русские в начале осьмнадцатого столетия
— Куда! Чай, так и рвутся одна перед другой!
— И добро бы еще слухи-то были хорошие, — так нет! С радостной весточкой ни за что не приедут!
— Охота тебе, жена, их слушать.
— А что такое они вам рассказывали? — сказал Шетнев. — Сделайте милость, сообщите нам!
— Ох, батюшка!.. Коли правда, что они говорят…
— А что они говорят такое?
— Да вот Аполинарья Степановна рассказывала мне: она получила письмо от одной приятельницы из Чернигова, и в этом письме к ней пишут, что турки-то уж в Полтаве.
— Слышишь, Данила Никифорович? — прервал Шетнев.
— Слышу, батюшка, слышу!
— Ну, что ж они, Марфа Саввишна, с Полтавой-то сделали?
— Камня на камне не оставили! И место, где она стояла, вспахали, проклятые, да солью посыпали, чтоб трава не росла!
— А с православными-то что сделали? К себе, что ль, угнали?
— Нет, батюшка, перебили всех до единого.
— И женщин также?
— Ох, нет, кормилец!.. Говорят, молоденьких всех по рукам разобрали.
— А что, от Полтавы они назад, что ль, пошли?
— Куда назад!.. Говорят, уж дошли до Киева.
— Что ты, матушка, — прервал Данила Никифорович, — да ведь Киев-то ближе к туркам, чем Полтава!
— Я этого, сударь, не знаю, а рассказываю тебе, что слышала. И Нимфодора Алексеевна говорит то же, и ей также пишут, из Курска, что ль, не знаю, что крутом Полтавы нет деревца, на котором бы человек десять не висело.
— Скажите пожалуйста, — вскричал Шетнев, — и режут и вешают!
— То ли еще они, душегубцы, делают с православными, — продолжала Марфа Савввишна, — и подумать-то страшно!
— А что такое, матушка?
— А вот что, Герасим Николаевич возьмут человека, зароют его по самую голову в землю, да так в степи и оставят. Вот как он, голубчик, рот раскроет, так в него и поползет всякий гад: и ящерицы, и змеи, и козявки всякие…
— Господи Боже мой!.. Охота же была связываться с таким народом!
— Ох, батюшка, правду ты говоришь! Знаешь ли ты, что мне сказывала Аполинарья Степановна, а она слышала это от людей бывалых: где нам воевать с турками! Они все народ тучный, дородный, — что им делается? Вот турок ударит саблею русского, так он тут же изойдет кровью, сердечный! А коли наш пырнет чем ни есть турка, так ему это нипочем: тотчас заплывет жиром… Ну что ж ты смеешься, Данила Никифорович?
— Да повеселее на сердце сталр, матушка. Коли и друтие-то вести так же верны, как эти, так еще слава Богу!
— Нет, Данила Никифорович, — прервал Шетнев, — не говори этого. То, что изволила рассказывать Марфа Саввишпа, само по себе, а то, что я тебе говорил, так это верно, как Бог свят. Вот как и дело было: мы перешли за реку Днестр, а за этой рекою пойдут арапские пустыни… Это, матушка Марфа Саввишна, должна быть та самая земля, в которой живут мурины, сиречь арапы.
— Так, батюшка, так!
— Ну вот, сударыня моя, наши много нужды натерпелись; места, знаете, этак безводные, а жары такие, что там и огня вовсе не разводят.
— Да как же, Герасим Николаевич, там хлебы-то пекут?
— На солнышке, матушка. Вот наши шли, шли, да и пришли на какой-то пруд, а может быть, и озеро — наверно не знаю; говорят только, что рыба в нем так и кишит, и даже тюлени водятся.
— Так какой же это пруд, батюшка?
— Да, Марфа Саввишна, должно быть, озеро. Мы стали по сю сторону, а турки по ту. Вот как они собрались все воедино, так пошли в обход, а мы стоим да стоим. Глядь-поглядь, а турки-то уж и с тылу зашли, да и ну палить в наших из пушек. Мы также, а там врукопашную — и пошла жарня! Наши, сударыня, двое суток стояли крепко, денно и нощно бились с врагом. В первые сутки перебили у него пятьдесят тысяч, на вторые еще пятьдесят, а на третьи-то и силы уж не стало. Легко вымолвить! Поди-ка перебей сто тысяч человек — руки отмотаешь!.. Вот как турки заметили, что наши вовсе из мочи выбились, так кинулись на них гурьбою и пошли резать, как баранов. Я слышал от верных людей, что всех дотла перерезали. Ну, может статься, сотни две-три в живых и осталось; кто под кустом отлежался, кто успел тягу дать… да это все какая-нибудь лагерная челядь, а настоящая-то рать и царская гвардия вся поголовно легла.
— Слышишь, Лаврентий Никитич? — сказала Марфа Саввишна, заливаясь слезами. — А наш-то Васенька!..
— Племянник ваш, Симский? — прервал Шетнев. — Да! ведь он служил в Преображенском полку!
— Ох, недаром я тосковала, когда с ним прощалась! — продолжала Марфа Саввишна, рыдая. — Голубчик ты мой, сокол мой ясный! Умереть в таких годах, на чужой стороне, и, может быть, без покаяния!.. Батюшка Данила Никифорович, поеду я, отслужу по нем панихиду!..
— Что ты, матушка, помилуй! Ну что хорошего, коли ты о живом человеке панихиду отпоешь?
— Нет, Данила Никифорович, — сказал Шетнев, — не мешай! Что, в самом деле, племянник твой за выскочка, — один изо всего полка уцелел! Ведь он у тебя, я слышал, молодец, — так живой в руки не дастся.
— Да, это правда, а за куст и подавно не спрячется.
— Так и думать нечего! Ступайте, матушка Марфа Саввишна, дело христианское, богоугодное…
В столовой послышались шаги поспешно идущего человека. Двери отворились — и Симский вошел в комнату.
— С нами крестная сила! — вскричала Марфа Саввишна. — Что это?.. Васенька!
— Друг сердечный, Василий, ты ли это? — сказал Данила Никифорович, обнимая племянника.
— Я, дядюшка, я!.. Здравствуйте, тетушка!
— Голубчик ты мой! — воскликнула Марфа Саввишна, осыпая поцелуями Симского. — Ты жив… тебя турки не убили?
— А вот как видите.
— Ну, Герасим Николаевич! — сказал хозяин, обращаясь к Шетневу, — ты советовал жене отслужить по нем панихиду…
— Ну что ж, Данила Никифорович, теперь Марфа Саввишна вместо панихиды отслужит благодарственный молебен!
— Отслужу, батюшка, отслужу!.. Подлинно милость Божия! Подумаешь: один как перст изо всего полка остался!
— Нет, тетушка, не одип, наш полк благодаря Бога целехонек.
•— Что вы говорите, батюшка? — прервал Шетнев. — Так поэтому ваш только полк и уцелел?
— Нет, государь мой, все целы. Ну конечно, в ином полку народу гораздо поубыло, и наш поменьше стал, да без этого нельзя.
— Скажите пожалуйста!.. Ох уж мне эти вестовщики!.. И ведь выдумают же, проклятые!
— А что, видно, нас всех похоронили.'
— Чего, батюшка! У нас слухи были, что из всего русского войска ни души не осталось.
— И что турки-то уж в Полтаве! — подхватила Марфа Саввишна.
— Нет, тетушка, далеко от Полтавы, — сказал Сим-ский, улыбаясь, — да вряд ли туда и пойдут.
— А что государь? — спросил Данила Никифорович.
— Слава Богу, здоров. На прошлой неделе он сам изволил отправить меня с именным указом. Я сейчас был в Сенате и вручил его господам сенаторам.
— Так он, батюшка наш, жив и здоров! — вскричал Шетнев, сложив умильно руки. — Слава тебе Господи! Не отринул ты грешных молитв наших!
— Л что, племяпник, — молвил Данила Никифорович, — скажи по правде: что, дела-то наши худо идут?
— Да, дядюшка, тесненько нам приходило.
— Слышишь, любезный? — прервал Шетнев.
— Турки обложили нас со всех сторон…
— Слышишь? — повторил Шетнев.
— И надобно сказать правду наше дело было десперантное.
— Какое? — спросил Данила Никифорович.
— Десперантпое, то есть отчаянное.
— Слышишь, Данила Никифорович?
— Слышу, любезный!.. А теперь?
— Теперь, кажется, пошло на мировую.
— Почему ты это думаешь?
— А вот почему, дядюшка: когда государь изволил послать меня в Москву, так с визирем шли переговоры. Меня отправили почью, потому что мне надобно было пробираться сквозь все турецкое войско. Сначала-то мне не очень посчастливилось: турки меня захватили…
— Господи! — вскричала Марфа Саввишна. — Так ты был у них в полону?
— Был, тетушка.
— И тебя не зарезали, пе повесили, не закопали живого в землю?
— Нет, тетушка, Бог помиловал. Напротив, они и в плену меня не оставили, а отпустили с честью и даже дали мне проводников. Вот потому-то я и думаю, что у нас с турками положен штиль-штанд.
— Штиль-штанд! — повторил Данила Никифорович.
— Да, дядюшка, то есть армистициум.
— Армистициум. А это что такое?
— Сиречь перемирие.
— Ну так бы и сказал, братец. Да что это, племянник, или у вас в Питере-то все так товорят?
— О нет, дядюшка, как можно, чтоб все так говорили! Ведь и в Петербурге много людей непросвещепных.
— Вот что! Ну, этого я еще не знал. Так, по-вашему, просвещенный человек должен говорить по-русски так, чтоб его свои не понимали?.. Ох вы, петербургские! перехитрили вы, кажется!
— Ну, прощай, любезный! — сказал Шетнев, — пора домой.
— Батюшка Герасим Николаевич, — молвила Марфа Саввишна, провожая гостя, — ты поедешь мимо Нимфо-доры Алексеевны Добрынской, заверни к пей на минутку, скажи о нашей радости и о том, что мы слышали от Васеньки…
