Виктор Финк - Евреи в тайге
Белопольский задумался. Но не надолго. Вскоре он снова заговорил. Но, странно, на сей раз в его голосе звучали какие-то другие, более глубокие и серьезные ноты.
— Вот вы все любуетесь необыкновенным пожаром, — начал он. — А для нас, для того мирового еврейства, которое трудится и страдает, которое погибает от нищеты, от подлых законов, от антисемитизма, — для нас на этих берегах горит путеводный свет. Мы придем в Биробиджан и построим здесь фабрики и заводы, дороги и города. И нового человека мы создадим. И это все будет социализм.
Он явно волновался. У него дрожал голос.
— Вы, ведь, знаете, — продолжал он, пересилив себя, — когда-нибудь Америка должна будет уступить свое звание Нового Света вот этим необозримым пустыням. Новая цивилизация построится на берегах Тихого океана. И фундамент этой цивилизации будущего, — цивилизации равных, заложим здесь мы.
Потом он повернулся и бросил мне, не без ехидства:
— Так что вы пока любуйтесь пожаром, а я пока пойду спать. А часа через три вы тут увидите на берегу другой огонь — электрические лампочки. Тогда разбудите меня: это будет еврейская колония Амурзет.
Выбросил окурок за борт и ушел.
Хороший он парень, Белопольский, — энтузиаст, зажженный человек, идеалист и к тому же дело свое, говорят, хорошо знает. На таких чудаках свет стоит.
Но каков удельный вес идеалистов в Биробиджане? Они — дрожжи. Без них, без таких энтузиастов, конечно, не может быть больших массовых движений, но одних дрожжей мало.
Что сейчас привлекает в Биробиджан широкие еврейские массы? Что заставляет именно их ездить в тайгу, за десять тысяч километров от дома?
Этот вопрос, самая его постановка требуют некоторого пояснения.
Выход евреев на землю, начавшийся стихийно в 22–23 г. г., был единственным возможным разрешением вопроса об избыточном населении бывшей «черты оседлости». Движение укрепилось, оно вросло в жизнь. Десятки тысяч еврейских семейств стали орошать своим потом засушливые почвы Крыма и степи Украины. Они тяжелым трудом добывают из земли золотой хлеб, — свое право на равное место среди прочих трудовых народов Союза. Но процесс переселения — мучительный процесс, он тянется долго, потому что средств мало, а голытьбы много.
Еще в 1929 г., в мое первое пребывание в Биробиджане, у меня не возникало вопроса, зачем сюда едут евреи: достаточно было взглянуть на них, чтобы понять, что большинство просто-на-просто удрало от голодной смерти.
Но уже через год, в 1930 г. положение изменилось сразу и резко. За разрешение вопроса об избыточном населении различных местностей Союза взялась индустриализация. В стране нет безработицы — значит, нет оснований и для массовой эмиграции и далекого переселенчества. Не поставлена ли под угрозу идея создания еврейского Биробиджана? Нужен ли Биробиджан еврейской массе? Хватит ли евреев?
Вот почему, слушая Белопольского, я спрашивал сам себя:
— Ну, а как евреи не-коммунисты, и не-меха-ники? А главное, не энтузиасты из Буэнос-Айреса, а массовики из Голты?
Певчика взяло за характер
Мы собрались с участковым агрономом в поле, и я ждал его у конторы, держа под уздцы наших коней. Агроном долго не шел. Я думал, он по обыкновению завозился, просто не отпускают его посетители. Но вот донеслись до меня обрывки разговора, который велся в конторе довольно повышенным тоном.
— Нет для меня никаких идей! Это для дураков и для интеллигентов! А я сижу в Биробиджане, покуда я имею заработок и покуда мне хорошо. Как я перестану зарабатывать, так пускай Биробиджан начнет гореть со всех сторон.
Голос был мне знаком. Я заглянул в окно, — так и есть, — это колонист Певчик с Украины. Я встречал этого приземистого, коренастого парня уже не раз. У него неприятный резкий голос, резкие, почти обезьяньи жесты, и что-то неприятное во всей фигуре.
Агроном заметил Певчику, что нельзя, просто некрасиво так цинично выражаться: идея Биробиджана должна объединять сотни тысяч трудового еврейского люда.
— Да и вы сами, Певчик! Еще недавно вы пропадали у себя в Подольской губернии, как муха! — говорил агроном. — А здесь, в Биробиджане, я вижу, по крайней мере, что вы и в сапогах и в теплой куртке. И деньги вы ежемесячно тоже высылаете домой. А приехали вы босой, оборванный, ободранный и ели казенный хлеб. Через два-три года здесь будет жизнь, Певчик! Большая жизнь здесь будет, и вам тогда будет стыдно, что вы так говорили.
— Что вы смотрите на мои сапоги и на мою куртку? — воскликнул Певчик. — Я их сам заработал. Я за этим приехал сюда, чтобы зарабатывать.
Он внезапно закричал:
— А идеи мне не нужны! Я не приехал в Биробиджан мучиться! Я приехал жить! Я хочу жить!
Потом были слова, которых я не расслышал, и опять голос Певчика:
— А вы думаете рубать лес — это не работа? А копать землю — это не работа? Вот теперь поставили экскаватор. А в запрошлом году вы видели, как мы руками землю копали? Я был портным и привык держать иголку, и вот мне дали лопату и тачку и иди копай землю, и кончено. Так разве мы не копали? Копали и молчали!
— Ну, положим, ты-то не очень молчал! Ты всегда был крикун и скандалист, — вставил кто-то в конторе.
— Я только за правду делаю скандал! Меня взяло за характер, когда нас погнали рубать лес, и потом я увидел, что с этим лесом делают.
Я насторожился.
— Что делали о лесом? — спросил агроном.
— Как, что? Мы с утра до вечера рубали лес, такой лес, такие деревья! И вдруг оказывается, что их отправляют на экспорт в Ямпонию!!! Вот это я ехал десять тысяч верст, чтобы готовить лес для Ямпонии?
Певчик распалился и стал поносить нашу восточную соседку. В конторе раздался смех.
— Я приехал в Биробиджан не для того, чтобы готовить лес для Ямпонии и не для того, чтобы кто-то имел о чем писать в газетах, что строится еврейское государство! Я за еврейское государство не дам двух копеек, и всегда буду работать только там, где мне выгодно! Пока в Биробиджане выгодно и, как вы говорите, я могу себе справить сапоги и одежу и посылать деньги домой, я — за Биробиджан. А коль скоро тут заработков не будет, то факт, что меня тоже не будет, и вы будете скроить вашу еврейскую республику с одними медведями. Только не забудьте их обрезать.
Дело обещало затянуться. Меня раздражал этот Певчик. Я позвал агронома, и мы, наконец, выехали.
Чистое поле стелилось перед нами. Ветер гладил золотистые волосы земли. Солнце играло на озерке. В небесах парил орел.
— Трудновато вам о публикой! — сказал я, чтобы вызвать агронома на разговор.
— Трудновато? — неопределенно переспросил он. — Нет, что ж?! Публика, правда, немного специальная, но можно ли обижаться? Эти люди разъедены долгой нуждой, да и всем своим прошлым, как едкой ржавчиной. Но это знаем только мы, а история этого знать не будет.
Я не совсем понял. Он заметил это и пояснил:
— История этого не будет знать, потому что люди здесь очень быстро меняются. Местечковость выветривается. Тайга берет человека в работу. Другими здесь становятся наши евреи.
После минутной паузы он прибавил:
— А самое главное, знаете что? Самое главное, вот что: местечковость — это от пустой жизни. А сейчас у еврея в Биробиджане жизнь наполнена важным делом, которое возвышает его. Я имею в виду идею создания еврейского Биробиджана.
Агроном смолк. Просто, под ним конь споткнулся и неожиданно перебил его речь. А я не заметил этого и подумал, что агроном замолчал по другой причине: потому что хотел что-то оказать, да не знал, как выразиться.
Я позволил себе резкий вопрос:
— Вы действительно думаете, что евреи едут в Биробиджан строить свою национальную страну? Вы действительно думаете, что евреям нужен свой, национальный Биробиджан?
Я не знал, что мои вопросы граничат с личной бестактностью в отношении агронома: я не знал, что он — горячий поборник идеи еврейского Биробиджана. Оказалось, он именно ради нее бросил спокойную работу у себя на родине и приехал за десять тысяч километров в тайгу исключительно за тем, чтобы строить еврейский национальный социалистический Биробиджан.
Мне везло: на протяжении одной недели я встретил уже второго фанатика идеи. Я так и ждал, что агроном повторит рапсодию Белопольского. Но я решил перейти в наступление. Я перевел разговор на Певчика.
— По-моему, можно приспособить Певчика к работе. Но как приспособить его к идее? — Этот вопрос я задал агроному.
— Ну, что ж, — сказал он. — Давайте поговорим о Певчике. Имейте в виду, что этот подлец Певчик может сейчас хорошо зарабатывать не только здесь. Разве у себя в Подольской губернии он не мог бы устроиться? Разве там не нужны рабочие руки? Разве там не строятся тракторные станции, сахарные заводы, совхозы, колхозы и, одним словом, все? А ведь вот сидит же человек здесь и, хоть ругает «Ямпонию», а рубит лес и возит его не хуже других. Что это значит, по-вашему? Какая фея его околдовала, этого циника? Не можете сказать? Тогда посмотрите еще. Пусть он пожелает поехать в любой город Дальнего Востока, и он там прекрасно устроится. К тому же он будет жить в доме, а не в срубе, и будет встречаться с барышнями, а не с медведями. А ведь вот сидит же человек здесь. И именно в Бирефельде, среди тайги и болот. Что это значит, по-вашему? Я вам говорю, Певчика удерживает здесь идея еврейского Биробиджана. Что бы он ни говорил, этот грубиян. Это она гонит сюда сотни евреев. Они все могут легко найти заработок в любом другом месте Союза. Но в Биробиджане их ждет моральная прибавка — идея создания своего, еврейского угла. Это она привлекает сюда массы за десятки тысяч километров. Это она удерживает их в тайге и на болотах.
