Уильям Коллинз - Черная ряса
Кто-то постучался в дверь. Показался слуга и доложил, что экипаж подан.
После его ухода в комнату вошел Пенроз.
— Сообщили ли вы то, о чем я просил вас? — спросил он Стеллу.
Она смогла ответить только кивком. Пенроз со слабой улыбкой обратился к Ромейну:
— Сейчас я должен произнести самое грустное слово: «Прощайте!»
Бледный и дрожащий, Ромейн взял его за руку.
— Это дело рук отца Бенвеля? — спросил он.
— Нет, — решительно ответил Пенроз. — По месту, занимаемому им, он мог бы это сделать, если бы не был так добр ко мне. В первый раз с тех пор, как я знаю его, он не взял на себя ответственность и ради меня предоставил ее Риму. Рим решил. О, мой друг…
Голос его прервался, но с решимостью, геройской для такой любящей натуры, он преодолел себя.
— Постараемся сделать расставание менее грустным, — сказал он. — При каждой возможности мы будем писать друг другу. И кто знает? Я, быть может, еще вернусь к вам. Господь хранил своих служителей в опасностях еще больших. Да хранит и благословит вас Господь. О, Ромейн, как счастливы мы были вместе!
Он уже был не в силах сдерживать свое горе. Слезы благородной печали затуманили взор, никогда не смотревший иначе, как с любовью, на его брата по сердцу. Он поцеловал Ромейна.
— Помогите мне уйти! — сказал он, шагнув, ничего не видя, к зале, где его ждал слуга. Но не слуга должен был оказать эту последнюю услугу. С нежностью сестры Стелла взяла его за руку и вывела из комнаты.
— Я буду с благодарностью вспоминать о вас всю свою жизнь, — сказала она ему, когда дверца кареты захлопнулась.
Он сделал ей прощальный знак из кареты, и она уже не видела его более.
Стелла вернулась в кабинет.
Ромейн не нашел облегчения в слезах. После ухода Пенроза он упал в кресло. Как окаменелый, сидел он, опустив голову, неподвижно устремив глаза в одну точку.
В эту минуту жена его забыла взаимную холодность последних дней. Она приблизилась к нему, подняла его голову с нежностью прижала к своей груди. Сердце ее было переполнено — она предоставила молчаливой ласке говорить за себя.
Он чувствовал это, его холодные пальцы с благодарностью сжали ее руку, но он ничего не сказал. После долгого молчания он произнес первые слова, которые свидетельствовали, что он все еще думал о Пенрозе.
— Нет на мне благословения Божьего, — произнес он, — я лишился своего лучшего друга!
Много лет спустя Стелла вспомнила эти слова и тон, которым они были сказаны.
VII
ВПЕЧАТЛИТЕЛЬНАЯ ПОЛОВИНА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РОДА
Несколько дней спустя отец Бенвель по приглашению Ромейна опять был гостем в Тен-Акр-Лодже. Патер занял то самое кресло, в котором обыкновенно сидел Пенроз.
— С вашей стороны, — сказал Ромейн, — было очень любезно приехать ко мне так скоро после моего извещения о получении вашего письма. Не могу выразить, как я тронут вашим сочувствием к Пенрозу. К своему стыду, я должен признаться, что не имел ни малейшего понятия о вашей горячей привязанности к нему.
— Я сам этого не сознавал, мистер Ромейн, пока нашего дорогого Артура не отняли у нас.
— Если б вы воспользовались вашим влиянием, отец Бенвель, то смогли бы убедить его?..
— Оставить миссию? О, мистер Ромейн, вы должны знать Артура. Даже в его мягком характере есть известная решительность. Энтузиазм первых мучеников христианства пылает в сердце этого благородного характера. Миссия была мечтою его жизни — она привлекает его теми опасностями, которые нас устрашают. Разве есть возможность убедить Артура покинуть дорогих и преданных собратьев, принявших его в свою среду? Это так же легко, как убедить вот ту статую в саду оставить свой пьедестал и прийти к нам в комнату. Переменим этот неприятный разговор. Получили ли вы книгу, которую я вам прислал вместе с письмом?
Ромейн взял книгу со стола. Но прежде чем он успел что-либо сказать о ней, за дверью кто-то резко спросил: «Можно войти?» — и затем, не дожидаясь приглашения, появилась мистрис Эйрикорт, в изящном утреннем туалете, распространяя при каждом движении запах духов по всей комнате. Она взглянула на патера и всплеснула унизанными кольцами руками с кокетливым ужасом.
— Ах, Боже мой! Я не предполагала, что вы здесь, отец Бенвель. Прошу десять тысяч извинений. Дорогой и несравненный Ромейн, вам как будто не совсем приятно видеть меня? Ах, Господи! Я не прервала исповеди, надеюсь?
Отец Бенвель со своей прелестнейшей отеческой улыбкой предложил свой стул мистрис Эйрикорт, у которой по временам последствия болезни выражались дерганием головы и рук.
Она вошла в комнату в сильном подозрении, что дело обращения продолжается и в отсутствие Пенроза, и решилась прервать его. Своим тонким умом отец Бенвель постиг ее побуждения, едва она отворила дверь.
Мистрис Эйрикорт грациозно поблагодарила и села на предложенный стул.
Отец Бенвель улыбнулся своей сладкой отеческой улыбкой и предложил сходить за скамеечкой.
— Как я рад, — произнес он, — видеть вас в вашем обычном веселом расположении духа! Но с вашей стороны было коварством говорить о перерыве исповеди. Как будто мистер Ромейн принадлежит к числу наших! Самой королеве Елизавете не пришло бы в голову сказать такую едкую вещь бедному католическому священнику!
— Вы умный человек! — ответила мистрис Эйрикорт. — Как легко вам видеть насквозь такую простую женщину, как я! И вот вам мое обещание, никогда больше не пробовать обмануть вас. Знаете ли, отец Бенвель, у меня вдруг появилось странное желание. Пожалуйста, не обижайтесь. Мне бы хотелось, чтоб вы были евреем.
— Смею спросить почему? — осведомился отец Бенвель, с апостольской кротостью, достойной лучших дней Рима.
Мистрис Эйрикорт объяснилась с видом скромного замешательства пятнадцатилетней девочки.
— Ведь я, право, так несведуща, что не знаю, как объяснить это. Но ученые люди говорили мне, что это особенность евреев — скажу лучше: очаровательная особенность евреев, — никогда не делать прозелитов. Было бы чрезвычайно мило, если бы вы прочитывали по страничке из их книги, когда мы имеем счастье принимать вас здесь. Мое пылкое воображение представляет вас в двух ролях. Вы всюду отец Бенвель, а в Тен-Акр-Лодже патриарх Авраам.
Отец Бенвель протянул свои руки с убедительным протестом.
— Дорогая леди! Прошу вас, успокойтесь. Ни одного слова, касающегося религии, не было сказано между мистером Ромейном и мною.
— Извините, — прервала мистрис Эйрикорт, — я не вполне расслышала вас. Мой зять смотрит на меня, как будто хочет съесть, естественно, что я не могла быть достаточно внимательна. Вы, кажется, хотели сказать…
— Я только хотел сказать, дорогая мистрис Эйрикорт, что вы волнуетесь без всякой причины. Ни одного слова по поводу обращения не было произнесено.
Мистрис Эйрикорт вскинула голову с грациозной живостью птички.
— А все-таки может быть!.. — проговорила она лукаво.
Отец Бенвель снова протестовал безмолвным жестом, а Ромейн потерял хладнокровие.
— Мистрис Эйрикорт! — закричал он сурово.
Мистрис Эйрикорт вскрикнула и поднесла руки к ушам.
— Я не глуха, любезнейший Ромейн, и меня не так легко запугать неуместным проявлением домашнего деспотизма. Отец Бенвель показывает вам пример христианской умеренности. Я бы посоветовала вам последовать ему.
Ромейн отказался.
— Говорите о чем угодно ином, мистрис Эйрикорт, но, прошу вас, не принуждайте меня употреблять более резкое выражение, прошу вас воздержаться как в моем присутствии, так и в присутствии отца Бенвеля от дальнейшего выражения вашего мнения о религиозных предметах.
Зять может просить, а теща может отказаться от исполнения просьбы.
Мистрис Эйрикорт отказалась.
— Нет, мистер Ромейн, этому не бывать. Я могу ради дочери сожалеть о вашем несносном характере, но я знаю, что говорю, и вы не выведете меня из терпения. Мой почтенный друг и я понимаем друг друга. Он сумеет извинить чувствительную женщину, видавшую в собственной семье грустный пример обращения. Отец Бенвель, мою старшую дочь — бедную, глупенькую девочку — уговорили поступить в монастырь. В последний раз, когда я видела ее — какая она была прежде хорошенькая и как обожал ее отец! — в последний раз у нее нос был красный и что еще более не соответствовало ее возрасту — двойной подбородок. Она встретила меня, сжав губы и опустив глаза в землю, и еще имела дерзость сказать, что будет молиться за меня. Я не свирепый старик с длинной седой бородой, я не проклинаю дочь и не грожу ей всякими бедствиями, но чувствую то, что чувствовал король Лир, и так же, как он, я с трудом сдержала рыдания. Я уверена, что вы — с вашим удивительным знанием человеческой природы, — вы сочувственно отнесетесь ко мне и извините меня. Дочь моя говорила мне, что мистер Пенроз поступил как истинный джентльмен. Я обращаюсь с призывом к вашей снисходительности. При одной мысли, что наш дорогой друг сделается католиком…
