Толстой Л.Н. - Полное собрание сочинений. Том 1
Maman умерла въ ужасныхъ страданіяхъ. За что? Помню я, какъ на второй день взошелъ я въ гостиную. На столѣ стоялъ гробъ, в гробу лежала maman. Это было вечеромъ, свѣчи нагорѣли, одинъ дьячокъ сидѣлъ въ дальнемъ углу, и слышно было его однообразное и тихое чтеніе. Лицо было открыто. Я тихо отворилъ дверь, дьячокъ оглянулся, но продолжалъ читать. Мнѣ хотѣлось посмотрѣть еще разъ на нее. Неописанное чувство страху обуяло всего меня, нервы были разстроены, на щекахъ только-что высохли слезы, я подошелъ къ столу и сталъ смотрѣть, но я видѣлъ только свѣтъ, парчи, серебряные подсвѣчники. Я сталъ смотрѣть пристальнѣе, взоры мои устремлялись на то мѣсто, гдѣ должна была быть ея голова. Розовая подушка, чепчикъ, вѣнчикъ, и еще что-то бѣлое цвѣта воска, которое я принималъ то за лицо, то говорилъ себѣ, что это не можетъ быть — все сливалось вмѣстѣ, и ничего для меня не представляло. Я сталъ на стулъ, чтобы лучше разсмотрѣть, но и тутъ сначала я не вѣрилъ себѣ, что то желтоватое безцвѣтное мѣсто, на которомъ я сначала не могъ разобрать ничего, (мнѣ страшно было вѣрить) было ея лицо, но малу-по-малу я сталъ узнавать знакомыя милыя черты, сталъ [67] вглядываться въ нихъ, и, несмотря на то, что глазъ не было, что на одной щекѣ, подъ кожей, видно было черноватое пятно, складъ губъ, вытянувшіяся линіи щекъ, опущенныя вѣки, лобъ, на которомъ сгладились всѣ морщины, — все носило такой отпечатокъ величія спокойствія и спокойствія неземнаго, что я не могъ оторвать глазъ отъ него. — <Я смотрѣлъ, смотрѣлъ и долго смотрѣлъ, сколько времени, я не могъ бы сказать, потому что въ это время не было для меня времени, и о чемъ я думалъ, что я чувствовалъ, этаго описать нѣтъ силъ. Сначала, смотря на это лицо, съ которымъ соединялось столько дорогихъ воспоминаній, я воображалъ и вспоминалъ ее то въ томъ, то въ другомъ положеніи; воображеніе рисовало цвѣтущія жизнью и радостью картины, а передо мною лежала смерть. Воображеніе измучалось этой работой, которая безпрестанно разрушала дѣйствительность.>
Я увѣренъ, что ангелы, которые въ небесахъ несли душу моей матери, чтобы вселить ее въ жилищѣ праведныхъ и отдать ее. Богу, взяли и мою на время. Такъ пробылъ я, облокотясь къ стѣнѣ до тѣхъ поръ, пока не отворилась дверь, и не взошелъ другой дьячокъ на смѣну. Это разбудило меня. Все время, которое я провелъ въ этомъ созерцаніи, можно вычеркнуть изъ моей жизни; я не помню,93 но зато послѣ смерти моей, я увѣренъ, что душа моя вспомнить эти минуты. Я не плакалъ, но когда меня разбудили, я замѣтилъ, что мнѣ пора выдти, и мысль, что дьячокъ, который видѣлъ мое положеніе, можетъ принять его за безчувственность и дѣтское любопытство, пришла мнѣ. Я перекрестился, поклонился въ землю, и слезы хлынули изъ глазъ моихъ градомъ. Было 12 часовъ; я пошелъ спать. Я спалъ крѣпко, спокойно и долго94. Нервы мои успокоились, утромъ мы пошли къ панаѳидѣ, которую служили передъ тѣмъ, какъ нести тѣло въ церковь. Дворовые и крестьяне пришли всѣ въ слезахъ прощаться. Мнѣ досадно было, что и они плачутъ и показываютъ знаки горести также, какъ и я, и что нѣтъ мнѣ никакого средства показать имъ, что я огорченъ больше всѣхъ ихъ (навѣрно больше половины плакали отъ души). Напрасно я сердился на нихъ. Запахъ былъ сильный и тяжелый, но мнѣ не вѣрилось, чтобы это пахло тѣло, я искалъ другой причины. Во время понаѳиды я не молился, но стоялъ въ душѣ довольно хладнокровно, хотя плакалъ и кланялся безпрестанно въ землю. — Новый полуфрачекъ, который на меня надѣли, жалъ мнѣ подъ мышками, и рукава нехорошо сидѣли, и я чувствовалъ, что я скорѣе смешонъ въ этой одеждѣ, [68] чѣмъ жалокъ. Ежели бы меня оставили въ обыкновенномъ платьѣ, какое бы оно смѣшное ни было, хоть арлекинское, мнѣ бы это въ голову не пришло, но о новомъ, непривычномъ платьѣ я думалъ. Я наблюдалъ за позой отца, который стоялъ у изголовьи гроба блѣдный, какъ платокъ, и, какъ видно, съ усиліемъ удерживалъ слезы. Онъ былъ прекрасенъ въ эту минуту, всѣ движенія его были, какъ и всегда, граціозны, свободны и увѣренны, но не знаю, почему, мнѣ въ эту минуту представилось его лицо, когда онъ въ кондитерской хотѣлъ поцѣловать француженку. Я старался отогнать мысль о немъ, но невольно думалъ о томъ, что онъ слишкомъ величественъ въ своей горести. Я не могъ понять, почему онъ не плачетъ и старается выказывать твердость. — Онъ старался сказать твердымъ голосомъ, чтобы пода[ли] табуретъ къ гробу, но голосъ его дрожалъ.
Афектація всегда поражала меня. Онъ старается и можетъ удерживаться отъ порывовъ горести и даже помнитъ о томъ, что нужно, стало быть и онъ не такъ убитъ горемъ, чтобы думать только объ немъ. Я почувствовалъ [въ] немъ [?] это и обвинилъ его въ томъ же, въ чемъ обвинялъ и себя. Меня утѣшала мысль, что не я одинъ безчувственъ. Панафида кончилась, лицо открыли, и всѣ стали прощаться, прикладываться, но намъ не позволили. Я стоялъ и смотрѣлъ на эту печальную церемонію. Подошла прикладываться какая то крестьянка съ дѣвочькой лѣтъ 6 на рукахъ. Въ это самое время я хотѣлъ уйдти и сталъ кланяться въ землю, но только что я нагнулся, меня поразилъ страшный крикъ, но такой страшный, такой пронзительный и исполненный ужаса, что, проживи я 100 лѣтъ, я никогда его не забуду, и всегда пробѣжитъ дрожь по моему тѣлу, когда я вспомню объ этомъ «а...а...а...» Я поднялъ голову — на табурете подлѣ гроба стояла та же крестьянка, держа въ рукахъ дѣвочку, которая взмахнувъ руками и отвернувъ голову, откинулась назадъ и продолжала кричать страшнымъ испуганнымъ голосомъ. Я вскрикнулъ, я думаю, ужаснѣе этой дѣвочки и выбѣжалъ изъ залы. Неужели здѣсь, въ этомъ гробу, лежитъ maman, и она возбуждаетъ ужасъ, та же maman, съ которой мы всегда жили, моя мать?! Это ужасно!!
<Я говорю, что есть какое то наслажденіе въ горѣ. И вотъ доказательство: въ то время, какъ я описывалъ это несчастіе, я чувствовалъ его не слабѣе, какъ тогда; мнѣ это доставляло какое то грустное удовольствіе. Но довольно.—>
Планы отца насчетъ насъ перемѣнились. Въ пансіонъ мы больше не возвращались, и въ ту же осень онъ повезъ насъ въ Д. Гимназію и поручилъ своему старому пріятелю. Перспектива наша была уже не купечество, а университетъ, служба. Капитала же, который онъ намѣренъ былъ положить на наше имя, онъ не положилъ, не знаю, почему. Должно быть потому, что весь его капиталъ, состоящій изъ 300,000,95 [69] онъ оставилъ себѣ на игру. Игроку и нельзя было иначе поступить, тѣмъ болѣе, что все свое имѣніе онъ намѣренъ былъ передать намъ тогда, когда мы выйдемъ изъ Университета и получимъ первой чинъ (который въ то время давалъ родовое дворянство), въ противномъ же случаѣ, онъ намѣревался продать его и дать намъ деньгами. Но всѣ эти предположенія были такъ шатки и подвержены столькимъ случайностямъ, что ничего не было положительнаго. Онъ могъ умереть безъ завѣщанія, и тогда мы оставались безъ куска хлѣба. Такъ какъ онъ всю жизнь свою старался приобретать во всѣхъ отношеніяхъ; такъ какъ для того, чтобы приобретать, нужно умѣть пользоваться удобными случаями, онъ никогда [ни] на что неизмѣнно не рѣшался.
