Джон Апдайк - Кентавр
– Я хотел вас спросить, – говорит Питер, – в чем состоит гуманистическая ценность естественных наук?
Пенни нервно хихикает, лицо ее стадо глупым. Зиммерман спрашивает:
– Откуда ты взял эту фразу?
Питер зашел слишком далеко. Он краснеет, чувствуя; что предал отца, но гордость не дает ему остановиться.
– Из отзыва, который вы написали о моем отце.
– Он показывает тебе мои отзывы? И ты думаешь, это правильно?
– Не знаю. Но что касается его, касается и меня.
– Боюсь, что он возлагает на твои плечи непосильное бремя. Питер, я глубоко ценю твоего отца. Но ты, конечно, сам понимаешь – ты ведь умный мальчик, – что иногда он склонен к безответственности.
Из всех возможных обвинений это кажется Питеру самым несправедливым. Его отец, бледный, пошатывающийся, сходящий по ступеням как слепой, несостоятельный должник в картонной коробке...
– Тем большую ответственность, – продолжает Зиммерман мягко, накладывает это на окружающих.
– По-моему, он только и думает об ответственности, – говорит Питер, загипнотизированный медленными ласкающими движениями большого пальца Зиммермана по руке Пенни. Она покоряется ему; Питер вдруг словно прозрел. И этой шлюхе, этой кукле он готов был рассказать о своих драгоценных пятнах!
Рот Зиммермана еще шире растягивается в улыбке.
– Конечно, ты смотришь на него иначе, чем я. Я сам точно так же смотрел на своего отца.
Они многое видят одинаково, эти двое; оба видят в других людях лишь почву для самоутверждения. Это сродство делает возможной борьбу между ними. Питер чувствует дружелюбие, переплетающееся с враждебностью, доверие, смешанное со страхом. Но директор просчитался, когда искал близости; отчужденность и молчание всегда берут верх. Питер смотрит ему в лицо и, едва удержавшись от непоправимой дерзости, отворачивается. Он чувствует, что шея у него краснеет сбоку, как у матери.
– Он только и думает об ответственности, – говорит он об отце. – Как раз сейчас пришлось сделать рентген желудка, но он гораздо больше беспокоится о какой-то несчастной книжке билетов на баскетбол, которая куда-то запропастилась.
Зиммерман быстро переспрашивает:
– Билетов? – и Питер с удивлением чувствует, что, кажется, сквитался с ним. Директор поворачивает голову, и его морщины проступают яснее; это его старит. Питер торжествует при мысли, что у него, мстителя за отца, есть это превосходство над врагом: ему больше лет дано прожить. Сейчас, здесь, он ничтожен и бессилен, зато в перспективе будущего он могуч. Зиммерман что-то шепчет, кажется, он растерян. – Надо будет поговорить с ним, бормочет он как бы про себя.
Да, Питер зашел слишком далеко. От страха, что он совершил непоправимое предательство, у него ноет в животе, как в детстве, когда он, опаздывая, бежал вдоль трамвайных путей в начальную школу.
– Может быть, не надо? – Его голос становится тонким, умоляющим, совсем детским. – Понимаете, я не хочу, чтоб у него были из-за меня неприятности.
Теперь уже перевес на другой стороне. Зиммерман отпускает руку Пенни и, сложив пальцы для щелчка, подносит их к лицу Питера. Это ужасный миг: Питер моргает, ошеломленный. У него перехватывает дыхание. Рука скользит мимо его лица и легонько щелкает по фотографии, висящей над плечом Питера на стене.
– Это я, – говорит Зиммерман.
На фотографии школьная спортивная команда 1919 года. На всех спортсменах старомодные черные фуфайки, а на капитане белые брюки и соломенная шляпа. Даже деревья на заднем плане – те самые, что растут у дороги в богадельню, только тогда они были пониже – кажутся старомодными, как искусственные цветы. Во многих местах фотография пожелтела. Морщинистый палец Зиммермана, твердый и блестящий, с отполированным ногтем, его теперешний палец, уперся в крошечное тогдашнее лицо. Питер и Пенни вынуждены взглянуть на фотографию. Любопытно, что Зиммермана сразу можно узнать, хотя в то время он был куда стройнее и с густой черной шевелюрой. Массивный нос неуклюже торчит над чуть искривленными губами, не совсем параллельными линии бровей, отчего на молодом лице застыло выражение тяжелой тупости, бесконечной настороженности и упорной жестокости, которая и теперь, в зрелом возрасте, помогает ему без труда укрощать даже самых отпетых и дерзких.
– Да, это вы, – говорит Питер растерянно.
– Мы никогда не проигрывали.
Палец, такой близкий, вездесущий, опускается. Не сказав больше ни слова, Зиммерман поворачивается к ним огромной спиной и отходит. Ученики теснятся, давая ему дорогу.
Вестибюль пустеет, начинается матч старшеклассников. От пальцев Зиммермана на обнаженной руке Пенни остались желтые следы. Она с гримаской отвращения трет руку.
– Прямо хоть ванну принимай, – говорит она. И тут Питер понимает, что действительно любит ее. Они были одинаково беспомощны в руках Зиммермана. Он ведет ее по коридору, словно хочет вернуться в зал; но в конце коридора толкает двойную дверь и увлекает девушку наверх по темной лестнице. Это запрещено. По вечерам, когда бывают состязания, на дверь обычно вешают замок, но на этот раз сторожа забыли ее запереть. Питер опасливо озирается, но все, кто может их остановить, ушли в зал смотреть следующую игру.
Вот они уже на первой площадке, снизу теперь их не видно. Лампочка над входом для девочек, за окном, забранным стальной решеткой, бросает вверх косые ромбы света, рассеивая темноту, так что можно видеть. Надо, чтобы Пенни могла видеть. Ее обнаженные руки кажутся серебряными, красные губы черными. И его рубашка тоже кажется черной. Он расстегивает один рукав.
– Это очень печальная тайна, – говорит он. – Но я люблю тебя, и ты должна знать все.
– Подожди.
– Что такое?
Он прислушивается, думая, что она услышала чьи-то шаги.
– Ты понимаешь, что говоришь? За что ты меня любишь?
Тишину разрывает рев толпы – кажется, будто вокруг них бушует океан. Здесь, на площадке, неуютно и холодно. Питер вздрагивает и уже сам боится того, что затеял.
– Я люблю тебя, – говорит он, – потому что... помнишь, я рассказывал тебе свой сон... так вот, когда ты превратилась в дерево, мне хотелось плакать и молиться.
– Наверно, ты любишь меня только во сне.
– Почему же?
Он касается ее лица. Серебро. А губы и глаза черны, недвижны и кажутся жуткими, как прорези в маске.
Она говорит нежно:
– Ты, наверно, считаешь меня глупой?
– Да, раньше я так думал. Но теперь нет.
– Я некрасивая.
– Теперь ты красивая.
– Не целуй меня. Помаду размажешь.
– Дай руку поцелую. – Он целует ей руку, а потом засовывает ее себе в расстегнутый рукав. – Чувствуешь, какая у меня странная рука?
– Теплая.
– Нет. Там есть шероховатости. Пощупай.
– Да... есть немножко. Что это?
– То самое.
Питер закатывает рукав и показывает ей руку с внутренней стороны; пятна кажутся сиреневыми в холодном рассеянном свете. Их меньше, чем он сам ожидал.
Пенни спрашивает:
– Что это? Сыпь?
– Эта штука называется псориаз, она у меня с рождения. Ненавижу эту гадость.
– Питер!
Он потупился и чуть не плачет, но ее рука поднимает его голову. Глаза у него сухие, и все же ему как будто на самом деле стало легче.
– Это у меня на руках и на ногах, а хуже всего на груди. Хочешь покажу?
– Мне все равно.
– Я, наверно, теперь тебе противен. Отвратителен. Хуже, чем прикосновение Зиммермана.
– Питер, ты просто хочешь, чтобы я тебе возражала. Покажи, что у тебя на груди.
– Показать?
– Да. Ну что же ты? Я хочу видеть.
Он поднимает рубашку и фуфайку и стоит в полусвете полуобнаженный. Он чувствует себя как невольник перед бичеванием или как статуя умирающего раба, которую Микеланджело не до конца освободил от каменного покрова. Пенни наклоняется и смотрит. Ее пальцы касаются холодеющей кожи.
– Как странно, – говорит она. – Будто гроздья.
– Летом все проходит, – говорит он, опуская рубашку. – Когда вырасту, буду зимой всегда жить во Флориде и избавлюсь от этого.
– Это и была твоя тайна?
– Да. Прости меня.
– Я ожидала чего-нибудь похуже.
– Куда уж хуже. Когда светло, это просто уродство, а что поделаешь остается разве только прощения просить.
Она смеется, и в его ушах будто звенит серебряный колокольчик.
– Вот глупый. Я знала, что у тебя какая-то кожная болезнь. Это и на лице заметно.
– Господи, неужели? Очень заметно?
– Нет. Совсем не видно.
Он знает, что она лжет, но не хочет доискиваться правды. Вместо этого он спрашивает:
– Значит, для тебя это не важно?
– Конечно, нет. Ты же не виноват. Это – часть тебя.
– Ты действительно так думаешь?
– Если б ты знал, что такое любовь, ты бы и не спрашивал.
– Какая ты хорошая!
Принимая ее прощение, он становится на колени в углу лестничной площадки и прижимает лицо к ее платью у живота. Коленям становится больно, и он ниже опускает голову. А руки его сами скользят вверх по серебру, подтверждая то, что он почувствовал лицом сквозь материю, и это кажется ему чудовищным и восхитительным: там, где сходятся ее ноги, нет ничего. Ничего – только сквозь шелк чувствуется легкая, влажная округлость. Вот она, величайшая тайна мира, эта невинность, эта пустота, эта таинственная выпуклость, нежно упругая под своей шелковой оболочкой. Сквозь шерсть юбки он целует свои пальцы.
