Джейн Остен - Доводы рассудка
Энн не обманывалась на его счет. Ревность к мистеру Эллиоту была тяжким грузом, вечным сомнением, пыткой. Она начала его терзать в тот самый час, когда он встретил Энн в Бате; после недолгой передышки она сгубила ему радость концерта; она же отзывалась во всем, что говорил он и о чем он умалчивал в последние двадцать четыре часа. Незаметно начала она уступать место надежде, какую ободряли в нем иные взоры Энн, слова и поступки; и наконец была вовсе побеждена теми суждениями, какие достигли его слуха во время беседы Энн с капитаном Харвилом; под их-то неодолимым воздействием и схватил он лист бумаги, дабы излить свои чувства.
Он готов был повторить каждое написанное там слово. Он никого, кроме нее, не любил. Он никогда и не надеялся заменить ее другою. Он не встречал женщины, ей равной. Да, в этом он принужден был признаться: он был верен ей невольно, нет, против воли; он хотел забыть ее, он верил, что ее забыл. Он казался себе равнодушным, а он бесился; он знать не желал ее необыкновенных качеств, ибо жестоко от них пострадал. Образ ее неизгладимо запечатлелся в душе его, как само совершенство, чистейший образец стойкости и нежности; но он принужден был признаться, что лишь в Апперкроссе узнал он ей настоящую цену, что лишь в Лайме начал он понимать самого себя. В Лайме получил он не один важный урок.
Восхищение мистера Эллиота его подстрекнуло, а сцены на набережной и в доме у Харвилов показали ему, как высоко стоит она надо всеми.
Старания его полюбить Луизу Мазгроув (старания уязвленной гордости) и ранее, уверял он, были безнадежны; никогда не задевала Луиза, да и не могла она задеть его сердце; но лишь в тот печальный день, и потом, когда у него явился досуг для размышлений, понял он все превосходство души, до которой так далеко было Луизиной, и неоспоримую власть ее над собственной его душою. Тогда-то сумел он отличить постоянство убеждений от своенравной ветрености, сумасбродное упрямство от решимости строгого ума. Тогда-то понял он все недосягаемое величие женщины, для него утраченной; и начал проклинать гордость и безумство напрасных обид, удержавших его от стараний вновь ее завоевать, когда случай свел их снова.
Он был наказан жестоко. Едва оправился он от ужаса и угрызений совести через несколько дней после несчастья, едва почувствовав себя живым, он почувствовал себя живым, но не свободным.
— Я понял, — сказал он, — что Харвил почитает меня связанным. Ни у Харвила, ни у жены его не было сомнений в нашей обоюдной склонности. Я был обескуражен, был растерян. Разумеется, я мог тотчас развеять их заблуждение, но вдруг мне представилось, что и прочие — семья ее, она сама — глядят на меня теми же глазами, и уж я не мог располагать собою. Я принадлежал ей по чести, ежели ей угодно было избрать меня. Я поступал неосторожно. Я был беспечен. Я не видел опасных последствий наших слишком коротких отношений. Глупые мои потуги влюбиться то в одну из барышень, то в другую грозили пересудами и толками, если еще не худшими бедами, а я об этом не догадывался. Я был кругом виноват и должен был поделом расплачиваться.
Словом, он слишком поздно понял, что он запутался; и с очевидностью удостоверясь, что Луиза ему не нужна, он обязан был считать себя с нею связанным, если чувства ее к нему были таковы, как полагали Харвилы. А потому он и решил покинуть Лайм и ждать вдали полного ее выздоровления. Желая по возможности дать роздых ей и самому себе, он отправился к своему брату, намереваясь затем вернуться в Киллинч и действовать так, как обстоятельства того потребуют.
— Шесть недель провел я с Эдвардом, — сказал он, — и радовался его счастью. Иной радости было мне не дано. Я ее и не заслужил. Он расспрашивал о вас с пристрастием; расспрашивал, переменились ли вы, не подозревая, что в моих глазах вы никогда не можете перемениться.
Энн улыбнулась и промолчала. Можно ли корить кого за промах столь милый? Приятно женщине в двадцать восемь лет узнать, что она не утратила очарованья первой юности; но Энн стократ было приятней сравнивать сие суждение с прежними его речами и видеть в нем следствие, но не причину воротившейся любви.
Он отсиживался в Шропшире, кляня свою слепую гордость, свои нелепые расчеты, как вдруг нежданное благословенное известие о помолвке Луизы с Бенвиком его развязало.
— Тут кончалось для меня худшее, — сказал он. — Отныне я мог добиваться счастья; я мог предпринимать к нему шаги. Слишком долго мучился я бездействием и дурными предчувствиями. В первые же пять минут я себе сказал: «В среду я буду в Бате». И я был в Бате в среду. Разве не вправе я был приехать? Разве непозволительны были мои мечты? Вы не вышли замуж. Вы могли сохранить прежние чувства, как я их сохранил. Еще одно обстоятельство меня ободрило. Я не сомневался, что вы окружены искателями, но и с уверенностью знал, что вы отвергли одного из них, более достойного, чем я; и невольно задавался я вопросом: «Не из-за меня ли?»
Можно было много рассуждать о первой встрече их на Мильсом-стрит, еще более можно было рассуждать о концерте. Тот вечер, кажется, весь состоял из незабвенных минут. На той минуте, когда она вошла в Осьмиугольную гостиную и к нему обратилась, той минуте, когда появился мистер Эллиот и ее отторгнул, на последовавших затем минутах отчаяния и надежды он с особенной пылкостью остановился.
— Видеть вас, — воскликнул он, — среди тех, кто, уж разумеется, не желает мне успеха, видеть, как ваш кузен разговаривает с вами и улыбается, чувствовать все преимущества этого брака! Знать, что только о том и помышляют все, кто умеет на вас повлиять! И допуская даже, что вы к нему равнодушны, сознавать, какой заручился он сильной поддержкой. Не довольно ли было всего этого, чтобы я выставил себя глупец глупцом? Мог ли мой взгляд не выражать моих мучений? А глядя на ту, что сидела с вами рядом, помня прошедшее, зная воздействие ее на вас, не умея забыть, как повлияли на вас уже однажды доводы рассудка — на что я мог и надеяться?
— Вы могли понять разницу, — отвечала Энн. — Вы могли иметь ко мне более доверия; теперь иные обстоятельства, и я сама иная. Пусть мне тогда и не следовало уступать доводам рассудка, вспомните, однако, что убеждали меня в пользу благоразумия и против превратностей неверной участи. Я уступила, казалось мне тогда, чувству долга, но о каком же долге говорить теперь? Выйти замуж за человека, мне безразличного, значило бы непростительно пренебречь чувством долга ради участи самой темной.
— Мне бы следовало об этом догадаться, — отвечал он. — Но я не мог. Я не умел вывести должных следствий из недавних наблюдений моих о вашей природе. Я не умел призвать их себе на помощь; их заслонили, их затмили былые чувства, много лет меня томившие. Я думал о вас как о женщине, которая отринула и предала меня, на которую я менее всех имел влияния. Я видел вас в обществе особы, руководившей вас в тот страшный год. Я не имел оснований полагать, что власть ее над вами уменьшилась. И я не мог так вдруг себя преодолеть.
— А мне казалось, — отвечала Энн, — что обращение мое с вами могло бы вас избавить от сомнений.
— Нет, нет! Непринужденное обращение ваше могло быть всего лишь следствием помолвки вашей с другим. В таком убеждении я вас и покинул; и однако ж, решился снова искать с вами встречи. Утром надежда вернулась ко мне, и потому я позволил себе еще задержаться в Бате.
И вот Энн снова была дома, и куда счастливее, чем подозревали ее домашние. Все утренние страхи, все тревоги рассеялись после этого разговора, и она ступила в дом, полная такого непереносимого счастья, какое даже приходилось ей умерять минутными опасениями, что оно не может продолжаться. Ей непременно надо было побыть одной, чтобы немного успокоиться, и она пошла в свою комнату и там в тихих благодарных мыслях почерпала стойкость и бесстрашие.
Настал вечер, в гостиных зажглись огни, съезжались гости. То был обычный светский раут, сборище тех, кто никогда прежде не встречался, тех, кто встречался слишком часто, пустая суета, круг, слишком широкий для беседы дружеской и слишком узкий для многообразия суждений; но, по мненью Энн, никогда еще ни один вечер не пролетал так скоро. Сияющая, прехорошенькая от счастья, вызывая общее восхищение и ничуть его не сознавая, она для каждого находила добрые и милые чувства. Был тут мистер Эллиот, она избегала, но она жалела его. Были Уоллисы, она забавлялась, зная их мысли, леди Дэлримпл и мисс Картерет — скоро им предстояло сделаться всего лишь безвредными кузинами. Она не замечала миссис Клэй, и обращение отца и сестрицы с гостями ничуть ее не задевало. С Мазгроувами она болтала просто и весело, с капитаном Харвилом задушевно, как с братом; с леди Рассел пыталась завести разговор, которому мешала восхитительная тайна; к адмиралу и миссис Крофт испытывала нежное расположение и особенный интерес, который та же тайна побуждала ее скрывать; и то и дело встречалась она на минутку с капитаном Уэнтуортом, и все время надеялась встретиться снова, и все время сознавала, что он близко.
