Константин Гамсахурдиа - Десница великого мастера
Царь открыл глаза, посмотрел на Фарсмана.
— Проведал царского духовника? — спросил он Фарсмана, который, кряхтя, уселся в кресло.
— Да, я навестил больного, царь-батоно. — Знай, что сегодня ты должен говорить мне только правду!
— Разве я когда-нибудь говорил тебе неправду, государь?
— Только глупцы говорят правду царям-ты мне сам говорил…
— Это верно, государь, но бывают такие дни, когда даже мудрецы должны говорить правду.
— Пусть сегодняшний вечер будет таким, — улыбнулся царь.
Фарсман молчал.
— Как ты думаешь, не проказа ли у попа?
— Нет, государь, думаю, что не проказа.
— Быть может, чума?
— Вряд ли…
— Ты сказал, что будешь сегодня говорить мне только правду, Фарсман.
— Только как вестника правды носят меня мои старые ноги, государь!
— Что же мне сказать тебе, Фарсман?
— Все, что тебе угодно, государь.
— Где ты пропадал столько времени? Возвещал миру правду, не так ли?
— Нет, я считал рыб, плывущих в Гудамакари. — Сколько же их проплыло сегодня вечером?
— Ровно столько, сколько правдивых слов я хочу сказать тебе, государь.
— А все же, сколько их было?
— Столько, сколько вопросов пожелает задать мне мой повелитель.
— И эти вопросы, как и рыбы, проплывут мимо?
— Нет, мои слова оживут в молчании, они тихо проникнут в душу слушателя и медленно, как дым от опиума, проходящий через трубку наргиле, дойдут до ere сердца, и только после этого я увижу их действие.
Георгий поднял голову, показал глазами на подсвечники и сказал:
— Я часто засыпал под твои волшебные рассказы, Фарсман. Если я и сегодня усну, возьми эти подсвечники и, когда будешь проходить малую палату, отдай их"слу-гам. Скажи, чтоб не будили меня, пока не явится скороход Ушишараисдзе. Сказав это, царь замолк.
Спустя некоторое время он снова обратился к Фарс-ману:
— Ты хорошо выразил сходство между словом и опиумом. А теперь скажи мне: чем же слово не похоже на опиум?
— Чем не похоже слово на опиум? -повторил Фарсман. — А вот чем: опиум пьянит только того, кто его курит, а слово, сказанное одному, пронзает сердца тысяч, как камень, брошенный в стену.
— Как это так?
— В детстве я и мои сверстники ставили вдоль стены пустые кувшины, а затем кидали камнями в стену. Камни отскакивали от стены и разбивали кувшины. Когда нас заставал наставник, мы божились, что кидали мимо кувшинов, в стену.
Царь помолчал, а затем спросил Фарсмана:
— Почему ты говоришь, шепотом, Фарсман? Я, правда, немного пьян, но думаю, что сон еще не скоро возьмет меня. Кроме того, ты сегодня говоришь так мудро, что, пожалуй, я и вовсе не усну.
— В Каире у меня был учитель, мудрый собеседник. Абубекр-Исмаил-Ибн-Аль-Ашари звали его. Он бродил по свету и одаривал людей мудростью. При дворе Аль-Хакима он считался вещателем тайн и мастером нашептывания. Это он научил меня, государь, сообщать шепотом великие истины на ухо сильным мира сего. Только то, о чем можно говорить на базаре, следует выкрикивать громко, как это делают продавцы меда и воды в Каире, чтобы их слышали сапожники и чувячники.
— Я спрошу тебя еще об одном, и постарайся ответить мне быстро и прямо.
— Я никогда не говорю прямо, ибо сказанное обиняком прямее ведет к цели, царь-батоно. Если бы я и мои сверстники бросали камни прямо в кувшины, наш наставник бил бы нас нещадно. В Афинах греки почитали одно божество, которое считалось у них вещателем. Но это божество никогда ничего не говорило прямо, а всегда лишь — обиняком и намеками.
Царь закрыл глаза, зевнул, но затем снова обратился к Фарсману: — А теперь скажи мне, Фарсман, как нравится тебе наш главный зодчий Арсакидзе?
— Он рисует лучше, чем строит… Когда я узнал, что Мелхиседек назначил его строителем храма, мне пришел на память один старинный рассказ…
— Не католикос, а я сам выбрал Арсакидзе. Старик смутился и замолчал.
В дворцовом саду рычал гепард: «уррахх! уррахх!…»
— Не бойся, что бы ты ни сказал мне сегодня, я все прощу тебе, Фарсман.
— Если цари щадят за правду сегодня, то спустя три года они втрое за нее взыскивают.
— Ни через три дня, ни через три года… Клянусь! Фарсман колебался.
— Что же тебе напомнило назначение Арсакидзе, Фарсман?
— Когда дьяволы изгнали попов из ада, бог им назначил туда попом ворона…
Царь улыбнулся, и это прибавило Фарсману смелости.
— А как тебе нравится новый Светицховели?
— О новой книге ничего нельзя сказать, пока ее не перепишут много раз. О вновь построенном храме тоже ничего нельзя сказать, пока землетрясение не испытает его прочности.
— Ты опять говоришь туманно, Фарсман.
— Я думаю, государь, что наилучшая книга та, которая еще никем не написана. Что касается наилучшего храма, то он тоже еще никем пока не выстроен на земле.
— Теперь поведай мне о моих вазирах, Фарсман. Какой из них тебе нравится больше всех?
— Тот, кто хоть один раз говорил правду своему повелителю.
— Ну, и который же это из них?
— Все твои вазиры боятся тебя. Ты знаешь лучше меня, что советы лицемеров никогда еще не приносили пользы царям.
Царь лег ничком и смеялся от всей души. Фарсман все больше смелел.
— Трусы не могут быть хорошими вазирами, это так же верно, как и то, что Арагва не потечет вспять.
— Это бесспорно! — подтвердил царь. — А если это бесспорно, то что же остается делать царю? Умные вазиры ни одного царя еще не сделали мудрым. А если царь окружит себя такими вазирами, у которых не будет страха перед царем, то вазиры сами потянутся к престолу.
Царь подтвердил и это.
— А еще какой порок у царей, Фарсман?-с улыбкой спросил царь.
Фарсман нерешительно молчал.
— Говори… Ты ведь знаешь, Фарсман, я бываю добрым, когда немного пьян.
— Ты и трезвым бываешь добр, государь.
Царь не обратил внимания на его слова и продолжал:
— Однажды какой-то простолюдин убил подо мной лошадь. Я был пьян и одет простолюдином и потому не наказал его.
— Я слыхал об этом, государь!
— Расскажи мне еще о повадках царей.
— Самое большое несчастье царей — это их гордость. Царь всегда и везде одинок. А ведь известно, что одинокий человек не может быть цельным, И чем выше стоит одинокий человек, тем вернее он знает, что даже в своей высшей мудрости он кажется людям безумцем.
— А дальше? Дальше что?
— А дальше… оглянется кругом одинокий и, не найдя равных себе, теряет скромность — лучшее украшение человека.
Оба замолчали. Из дворцового сада снова донеслось рычание одинокого гепарда: «уррахх! уррахх!»
— Истинную скромность никогда не смешивай со скромностью раба и лицемера или с покорностью нищего, который целует ремни на сандалиях богача. Самое большое несчастье постигает человека тогда, когда он забывает, что каждый человек сын божий. Цари и безумцы страдают одинаковой болезнью — они считают себя превыше всех людей, и потому всякого, кто посмеет с ними равняться, цари непременно обезглавливают. А между тем тот, кто считает себя выше даже самого маленького человека, уже и есть спесивец. Если я встречу Мессию и он мне скажет, что я лучше других, я отвечу ему: «Значит, ты не Мессия!» Цари и львы делаются спесивыми от одиночества, и это их губит. К окнам большой палаты подступили сумерки. Фарсман посмотрел на.ложе царя. Георгий лежал с закрытыми глазами. Свет от восковых свечей придавал его лицу оттенок безжизненной желтизны. Он походил скорее на покойника, чем на спящего.
«Заснул, наверное», — подумал Фарсман.
Он встал, забрал с собой подсвечники и на цыпочках вышел из комнаты. Не успел он дойти до коридора малой палаты, как в опочивальню царя вошел Ушиша-раисдзе.
Георгий приподнялся.
— Фарсман Перс украл серебряные подсвечники, догони его, Вамех, и дай семь пинков этому старому псу, — сказал он скороходу.
Когда через некоторое время Георгий и Вамех спускались по ступенькам дворца, Фарсман Перс сидел на лестнице. Он встал, подошел к царю и сказал:
— Ты ведь обещал, государь, не наказывать меня за правду?
Царь поднял брови.
— Тебя наказали не за правду, а за кражу подсвечников.
Фарсман удивился. Георгий улыбнулся.
— Ты любишь, Фарсман, говорить намеками, а цари любят намекать пинками.
Одну правду Фарсман все же скрыл в тот вечер от Георгия. У царского духовника он заметил признаки чумной язвы. Кроме того, он сказал Георгию неправду об Арсакидзе и Светицховели. Он забыл одно старинное поучение:
«Как— то раз вечером трое музыкантов вышли на городскую площадь.
Стояли они и играли на своих инструментах. Вокруг них образовался хоровод. Возбужденная музыкой толпа радовалась созвучию свирели, пандури и ствири.
К музыкантам подошел глухой. Он не слышал ни звуков, ни слов.
— До чего же глуп этот народ! — подумал глухой.-Стоят три человека и машут руками. Один засунул в рот тростник, другой взял в руки кусок дерева и водит по нему деревянной палочкой, а третий поднес ко рту надутый бурдюк… И глядя на это, столько людей прыгают, как безумные.
