Эдит Уортон - Эпоха невинности
Точно в назначенное время месье Ривьер появился, чисто выбритый и приглаженный, но столь же серьезный и унылый. Арчер был один, и, не принимая предложение сесть, француз сразу выпалил:
— Мне кажется, сэр, я видел вас вчера в Бостоне.
Заявление вполне соответствовало истине, и Арчер готов был подтвердить его слова, но его остановило необычное и таинственное выражение в глазах француза.
— Поразительно, просто поразительно, — продолжал месье Ривьер, — что нам с вами пришлось встретиться в подобных обстоятельствах.
— Каких обстоятельствах? — спросил Арчер. «Уж не нуждается ли он в деньгах?» — мелькнула у него неприятная мысль.
Месье Ривьер не сводил с него неуверенного взгляда:
— Я приехал не по поводу места, о чем мы говорили в прошлый раз, — а по специальному поручению.
— А! — воскликнул внезапно прозревший Арчер. Мгновенная вспышка сознания связала воедино две их последние встречи. Он замолчал, обдумывая ситуацию, и Ривьер тоже молчал, поняв, что сказал вполне достаточно. — По специальному поручению, — повторил Арчер, нарушив наконец молчание.
Молодой человек слегка развел руками, и двое мужчин продолжали смотреть друг на друга через стол, пока Арчер, встряхнувшись, снова не предложил Ривьеру сесть, и тот, усевшись подальше, продолжал ждать.
— Об этой своей миссии вы и хотели поговорить со мной? — спросил наконец Арчер.
Ривьер кивнул:
— Не ради себя — с тем, что меня касается, я справился сам. Я бы хотел — если это возможно — поговорить о графине Оленской.
Вот уже несколько минут Арчер ждал этих слов; и все же при звуке их кровь бросилась ему в виски.
— Так ради кого вы хотите сделать это?
Ривьер встретил этот вопрос не дрогнув:
— Я бы сказал — во имя графини, если это не прозвучит дерзко. Может быть, я лучше скажу — во имя абстрактной справедливости?
— Другими словами, вы гонец графа Оленского? — иронически взглянув на него, сказал Арчер.
Теперь румянец, еще более густой, залил лицо Ривьера.
— Не к вам, месье. Если я пришел к вам, то по совершенно иным причинам.
— Что дает вам право говорить и действовать от своего имени? Либо вы посланец Оленского, либо нет.
Молодой человек обдумал его слова:
— Миссия моя закончена — она потерпела фиаско.
— Ничем не могу помочь. — В голосе Арчера по-прежнему была ирония.
— Разумеется, но есть кое-что, что в ваших силах. — Ривьер замолчал. Он сидел не снимая перчаток и крутил в руках шляпу, глядя внутрь нее; потом снова взглянул в лицо Арчеру. — Я убежден, что вы можете помочь в другом: способствовать неудаче моей миссии также и у ее семьи.
Громыхнув стулом, Арчер встал.
— Видит Бог, я это сделаю! — воскликнул он. Он стоял, держа руки в карманах, в ярости глядя сверху вниз на маленького француза, чье лицо, даже когда он поднялся, все еще было на несколько дюймов ниже уровня глаз Арчера.
Краски исчезли с лица Ривьера — бледность вернулась на его щеки. Вряд ли можно было быть бледнее…
— Какого дьявола, — рычал Арчер, — какого дьявола вы решили, что я придерживаюсь другого мнения, чем все в нашей семье? Ведь, я полагаю, вы обратились ко мне потому, что я родственник мадам Оленской?
Несколько мгновений ответом Ривьера было лишь изменение в выражении его лица. Робость его сменилась глубоким отчаянием — его обычная находчивость, казалось, изменила ему, едва ли можно было выглядеть беспомощнее и беззащитнее.
— О месье… — только и мог вымолвить он.
— Я не могу понять, — продолжал Арчер в том же тоне, — зачем вы явились ко мне, когда есть люди гораздо более близкие графине; еще менее я могу понять, что я буду более открыт доводам, с которыми вы были посланы.
Ривьер смиренно встретил это нападение.
— Доводы, с которыми я пришел, — мои собственные. Тот, кто меня послал, ничего не знает о них.
— В таком случае у меня еще меньше причин их выслушивать.
Месье Ривьер снова взглянул на дно своей шляпы, словно раздумывая, не могут ли последние слова Арчера быть достаточной причиной для того, чтобы надеть ее и уйти. Затем с внезапной решимостью он заговорил:
— Месье, не можете ли вы сказать мне одну вещь? Вправе ли я быть здесь, пока вопрос не решится окончательно? Или вы полагаете, что он уже решен?
Его спокойная настойчивость заставила Арчера понять всю неуместность своего поведения. Ривьеру, несомненно, удалось показать себя в лучшем свете; и, слегка покраснев, Арчер снова опустился на стул и жестом попросил француза сделать то же самое.
— Простите, но почему вам кажется, что вопрос не решен?
Во взгляде Ривьера была боль и мука.
— То есть вы, подобно другим членам семьи, считаете, в свете новых предложений, которые я привез, что мадам Оленская должна вернуться к мужу?
— О боже! — воскликнул Арчер, и Ривьер пробормотал что-то в знак одобрения.
— Перед тем как встретиться с графиней, я переговорил — по требованию графа Оленского — с мистером Лавелом Минготтом. Я имел с ним несколько бесед до отъезда в Бостон. Он, совершенно очевидно, представляет точку зрения миссис Мэнсон Минготт, которая, несомненно, является самым влиятельным членом семьи.
Арчер застыл, почувствовав себя так, словно пропасть разверзлась под ним и он цепляется изо всех сил за ее скользкие края, чтобы не сорваться. Тот факт, что он был исключен из числа лиц, ведущих переговоры, и даже не знал, что они ведутся, изумил его едва ли не больше, чем сам результат переговоров. Его осенило, что, раз семья перестала консультироваться с ним, какой-то глубокий родовой инстинкт внушил им, что он уже не на их стороне; и теперь он вдруг заново осознал слова Мэй, сказанные ею на пути домой от бабушки Минготт в день соревнования лучников: «В конце концов, возможно, Эллен будет все-таки лучше со своим мужем».
Но даже сейчас, в том сильном душевном смятении, в котором он находился, Арчер вспомнил свой возмущенный ответ и вдруг понял — с тех пор жена никогда не произносила при нем имя графини Оленской. Ее небрежное высказывание, несомненно, было ловушкой — она узнала, в какую сторону дует ветер, доложила семье, и Арчер был незаметно удален из совещательных рядов. Он восхитился родовой дисциплиной, которая заставила Мэй принять это решение. Он знал, что она бы не настаивала на этом — это было против ее совести; но, возможно, она разделяла взгляды семьи на то, что мадам Оленской лучше быть несчастливой женой, чем разведенной женщиной. Что же касается Ньюланда, то она знала, что временами он не прочь «взбрыкнуть» и отвергнуть — ни с того ни с сего — любую фундаментальную ценность, истинность которой не подлежит обсуждению.
Арчер поднял глаза и встретил взволнованный взгляд гостя.
— Так вы не знаете, месье, — возможно ли, чтоб вы не знали? — что семья в сомнении — имеют ли они право советовать Оленской отказаться от последних предложений ее мужа.
— Тех, которые вы привезли?
— Именно так.
С губ Арчера едва не сорвались гневные слова о том, что не дело Ривьера судить о том, что Арчер знает и чего он не знает; но что-то в смиренном и в то же время отважном упорстве, которое он читал в пристальном взгляде Ривьера, заставило его отказаться от этого решения, и он ответил вопросом на вопрос:
— Так о чем вы хотели сказать — лично мне?
Ему не пришлось дожидаться ответа ни секунды.
— Я пришел умолять вас, месье, — выпалил француз, — умолять всеми силами, на которые я способен, — удержите ее от возвращения к мужу. Не отпускайте ее!
Арчер посмотрел на него с всевозрастающим удивлением. Не было никаких сомнений в искренности Ривьера или в силе его убежденности — было очевидно, что он полон решимости проиграть все, но высказаться до конца. Арчер задумался.
— Могу я спросить, — сказал он наконец, — вы то же посоветовали и мадам Оленской?
Месье Ривьер покраснел, но не отвел глаз:
— Нет, месье. Я честно выполнил свою миссию. Дело в том, что, когда я взялся за это дело, я действительно считал — по причинам, перечислением которых я не хочу утомлять вас, — что для мадам Оленской будет лучше, если она вновь займет то место в обществе, которое дает ей положение мужа.
— Я так и полагал. В ином случае вы не взяли бы на себя этой миссии.
— Разумеется.
— А теперь… — Арчер опять умолк, и они мерили друг друга испытующими взглядами.
— После того как я увидел ее, месье, и переговорил с ней, я пришел к выводу, что здесь ей лучше.
— Вот как?
— Я добросовестно выполнил свое поручение, месье, — я изложил аргументы графа, я представлял его интересы без каких-либо комментариев со своей стороны. Графиня была достаточно добра, чтобы выслушать меня; она простерла свою доброту до того, чтобы выслушать меня дважды. Она беспристрастно обдумала все, что я сказал ей. Но в результате этих двух бесед я изменил свое мнение и стал смотреть на вещи по-другому.
