Джон Голсуорси - Лебединая песня
— Ведь вы не сделали для нее исключения? Какой-нибудь трюизм да есть?
— Во всяком случае, что нужно, я передал. Она не настоящая американка.
— То есть как?
— Какие-нибудь предки другие — может быть, ирландцы или бретонцы. И на русалку похожа.
— Она, кажется, росла где-то в глуши, — сухо сказала Флёр.
Рафаэлит поглядел на нее.
— Не нравится вам эта леди?
— Нравится, конечно, но вы разве не замечали, что живописные люди обычно скучны? А мой кузен — какой будет его трюизм?
— Совесть, — сказал рафаэлит. — Этот молодой человек далеко пойдет по пути праведному. Он не спокоен.
Резкое движение встряхнуло все бубенчики на костюме Флёр.
— Какое страшное пророчество! Ну, будем продолжать?
IV
РАЗГОВОР В АВТОМОБИЛЕ
И еще один день Флёр терпела; потом после утреннего сеанса забыла в ателье сумочку. Она заехала за ней в тот же день, попозже. Джон еще не ушел. Он только что кончил позировать и стоял, потягиваясь и зевая.
— Еще разок, Джон! Я каждое утро жалею, что у меня не твой рот. Мистер Блэйд, я забыла здесь сумочку; в ней у меня чековая книжка, она мне сегодня понадобится в Доркинге. Кстати, завтра я, вероятно, на полчаса опоздаю. Ты знал, Джон, что мы с тобой товарищи по несчастью? Мы будто в прятки играли. Как дела? Я слышала, Энн простужена. Передай, что я очень ей сочувствую. Как подвигается портрет? Можно взглянуть одним глазком, мистер Блэйд, мне интересно, выявляется ли трюизм? О! Будет замечательно! Я уже вижу линию.
— Да ну? — сказал рафаэлит. — А я нет.
— Вот моя несчастная сумочка. Если ты кончил, Джон, могу подвезти тебя до Доркинга; там попадешь на более ранний поезд. Поедем, повеселишь меня дорогой. Я так давно тебя не видела!
На Хэммерсмитском мосту к Флёр вернулось самообладание, которого внешне она и не теряла. Она легко болтала на легкие темы, давая Джону время привыкнуть к ее близости.
— Я езжу туда каждый день к вечеру, делаю там, что нужно, а рано утром возвращаюсь в город. Так что до Доркинга я всегда могу тебя довезти. Почему бы нам не видеться изредка? Мы же друзья, Джон?
— Наши встречи не особенно-то способствуют счастью, Флёр.
— Милый мой, что такое счастье? Если можно без вреда наполнить свою жизнь, почему не делать этого?
— Без вреда?
— Рафаэлит считает, что у тебя жуткая совесть, Джон.
— Рафаэлит нахал.
— Да, но умный нахал. Ты и правда изменился, у тебя раньше не было этой морщинки между глазами, и челюсть стала очень уж мощная. Послушай, Джон, милый, будь мне другом, как говорится, и давай больше ни о чем не думать… Всегда с удовольствием проезжаю Уимблдонский луг — за него еще не взялись. Ты купил эту ферму?
— Почти.
— Хочешь, поедем через Робин-Хилл? Посмотрим на него сквозь деревья. Может, вдохновишься, напишешь поэму.
— Никогда больше не буду писать стихов. С этим покончено.
— Глупости, Джон. Тебя только нужно расшевелить. Правда, я хорошо веду машину? Ведь я только месяц как выучилась.
— Ты все хорошо делаешь, Флёр.
— Говоришь, точно тебе это не нравится. Ты знаешь, что мы никогда с тобой не танцевали до этого вечера в Нетлфолде? Доведется ли еще когда-нибудь потанцевать?
— Вероятно, нет.
— Джон-оптимист! Ага, улыбнулся! Смотри-ка, церковь! Тебя тут крестили?
— Меня вообще не крестили.
— Ах да. Ведь это был период, когда к таким вещам относились серьезно. Меня, кажется, два раза мучили — и в католическую веру, и в англиканскую. Вот я и получилась не такая религиозная, как ты, Джон.
— Я? Я не религиозен.
— А по-моему, да. Во всяком случае, у тебя есть моральные устои.
— В самом деле?
— Джон, ты мне напоминаешь вывески на владениях американцев: «Стой. Гляди. — Берегись. — Не входи!» Ты, наверно, считаешь меня ужасно легкомысленной.
— Нет, Флёр. Куда там! Ты имеешь понятие о прямой, соединяющей две точки.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ты знаешь, чего хочешь.
— Это тебе рафаэлит сообщил?
— Нет, он только подтвердил мою мысль.
— Ах, вот как? Не в меру болтлив этот молодой человек. Он развивал тебе свою теорию, что женщине нужна чужая душа, а мужчина довольствуется телом?
— Развивал.
— Он прав?
— Обидно с ним соглашаться, но, пожалуй, отчасти и прав.
— Ну, так я тебе скажу, что теперь есть сколько угодно женщин, которые держат свою душу при себе и довольствуются чужими телами.
— Ты из их числа, Флёр?
— Может быть, еще что спросишь? Вон Робин-Хилл!
Источник песен и сказаний о Форсайтах стоял среди деревьев, серый и важный; заходящее солнце косо освещало фасад, зеленые шторы были еще спущены.
Джон вздохнул.
— Хорошо мне здесь жилось.
— Пока не явилась я и не испортила все.
— Нет, это кощунство.
Флёр дотронулась до его плеча.
— Ужасно мило с твоей стороны, Джон, голубчик. Ты всегда был милый, и я всегда буду любить тебя — совершенно невинно. Роща хороша. Гениальная мысль, осенила бога — создать лиственницы.
— Да. Холли говорит, что дедушка больше всего любил здесь рощу.
— Старый Джолион — тот, который не женился на своей возлюбленной, потому что у нее была чахотка?
— Этого я никогда не слышал. Но он — был чудесный старик, мои родители его страшно любили.
— Я видела его карточки. Пожалуйста, не отрасти себе такого подбородка, Джон. У всех Форсайтов они такие. Подбородка Джун я просто боюсь.
— Джун редкий человек.
— Ой, Джон, до чего ты благороден!
— Это плохо?
— Просто придает всему невероятную серьезность в мире, который того не стоит. Нет, Лонгфелло можешь не цитировать{49}. Ты, когда вернешься, скажешь Энн, что ехал со мной?
— А почему бы нет?
— Я и так доставляю ей неприятности, правда? Можешь не отвечать, Джон. Но, по-моему, это нехорошо с ее стороны. Мне так мало нужно, и твоя позиция так надежна.
— Надежна? — Флёр показалось, будто он прикусил это слово, и минуту она была счастлива.
— Сейчас ты похож на львенка. У львят есть совесть? Рафаэлиту будет над чем поработать. И все-таки мне думается, не такая у тебя совесть, чтобы сказать Энн. Зачем ее расстраивать, если у нее природная склонность ко всяким волнениям? — По молчанию, бывшему ей ответом, она поняла, что сделала ошибку. На этот раз осечка, как говорят в детективных романах.
И через Эпсом и Ледерхед они проехали молча.
— Ты все так же любишь Англию, Джон?
— Больше.
— Что и говорить — страна замечательная.
— Ни за что не применил бы к ней это слово — великая и прекрасная страна.
— Майкл говорит, что ее душа — трава.
— Да, и если у меня будет ферма, я до этой души доберусь.
— Не могу вообразить тебя настоящим фермером.
— Ты, верно, вообще не можешь вообразить меня чем-нибудь настоящим. Дилетант!
— Не говори гадостей. Просто у тебя, по-моему, слишком тонкая организация для фермера.
— Нет. Я хочу работать на земле — и буду.
— Это у тебя, наверно, атавизм, Джон. Первые Форсайты были фермерами. Мой отец хочет свезти меня посмотреть, где они жили.
— Ты ухватилась за эту мысль?
— Я не сентиментальна; ты разве это не понял? Интересно, ты хоть что-нибудь во мне понял? — И, склонившись над рулем, сказала тихо: — Ах, почему мы должны разговаривать в таком тоне!
— Я говорил, что ничего не выйдет.
— Нет, Джон, изредка я должна тебя видеть. Это не страшно. Время от времени я хочу и буду с тобой встречаться. Это мое право.
Слезы выступили у нее на глазах и медленно покатились по щекам. Джон дотронулся до ее руки.
— Флёр! Не надо!
— Теперь я тебя высажу в Норт-Доркинге, и ты как раз поспеешь на пять сорок шесть. Вот мой дом. В следующий раз я тебе его непременно покажу. Я стараюсь быть умницей, Джон; и ты должен мне помочь… Ну, вот и приехали! До свидания, Джон, голубчик, и не расстраивай из-за меня Энн, умоляю!
Жесткое рукопожатие, и он ушел. Флёр повернула прочь от станции и медленно поехала назад по дороге.
Она поставила машину в гараж и вошла в «Дом отдыха». Еще не кончилось время летних отпусков, и там отдыхали семь молодых женщин, умучившихся на службе у Петтера, Поплина и им подобных.
Они сидели за ужином, и до слуха Флёр доносилось веселое жужжанье. У этих девушек ничего нет, а у нее есть все, кроме того единственного, что ей больше всего нужно. Прислушиваясь к их говору и смеху, она на минуту устыдилась. Нет, она бы с ними не поменялась, а между тем ей казалось, что без этой одной вещи и жить нельзя. И пока она обходила дом, расставляла цветы, отдавала распоряжения на завтра, осматривала спальни, снизу долетал смех, веселый и безудержный, и будто дразнил ее.
V
ОПЯТЬ РАЗГОВОР В АВТОМОБИЛЕ
Джон был не столь высокого мнения о себе, чтобы спокойно дать любить себя одновременно двум хорошеньким и милым молодым женщинам. Из Пулборо, где он теперь каждый день оставлял машину Вэла, он поехал домой с печалью в сердце и путаницей в мыслях. Его шесть свиданий с Флёр, с тех пор как он вернулся в Англию, шли по линии какого-то мучительного crescendo[13]. Танцуя с ней, он понял ее состояние, но все еще не подозревал, что она сознательно его преследует, а собственные его чувства не становились ему яснее, сколько бы он ни копался у себя в сердце. Сказать ли Энн о сегодняшней встрече? — Много раз тихо и мягко она давала ему понять, что боится Флёр. К чему множить ее страхи, когда на то нет реальных оснований? Идея портрета принадлежит не ему, и только в течение ближайших дней он может еще встретиться с Флёр. После этого они будут видаться два-три раза в год. «Не говори Энн, умоляю». Ну как после этого сказать? Ведь должен же он в какой-то мере уважать желания Флёр. Она не по своей воле отказалась от него; не полюбила Майкла, как он полюбил Энн. Он так ничего и не придумал, пока ехал в Уонсдон. Когда-то мать сказала ему: «Никогда не лги, Джон, лицо тебя все равно выдаст». И теперь, хоть он и не сказал Энн, ее глаза, всюду следовавшие за ним, заметили, что он что-то от нее скрывает. Простуда ее вылилась в бронхит, так что она еще не выходила из своей комнаты, и безделье плохо действовало ей на нервы. Сейчас же после обеда Джон опять пошел наверх и стал ей читать вслух. Он читал «Худшее в мире путешествие», а она лежала на боку, подперев рукой лицо, и смотрела на него. Дым топящегося камина, запах ароматических лекарств, монотонное гудение собственного голоса, повествующего о похождениях яйца пингвина, — все усыпляло его, и наконец книга выпала у него из рук.
