Эрих Ремарк - Триумфальная арка
– Звоните. Телефон вон там на столе. Только поторопитесь.
Равик объяснил Морозову по-немецки, что произошло, и попросил известить Вебера.
– А Жоан? – спросил Морозов.
Равик заколебался.
– Не надо. Пока не надо. Скажи, что меня задержали, но через два-три дня все будет в порядке. Позаботься о ней.
– Ладно, – ответил Морозов без особого восторга. – Ладно, Воцек.
Едва Равик положил трубку, вошел Фернан.
– А на каком языке вы говорили сейчас? – спросил он, ухмыляясь. – На чешском?
– На эсперанто, – ответил Равик.
Вебер пришел на другой день утром.
– Какая мерзость, – сказал он, оглядывая камеру.
– Во Франции пока еще сохранились настоящие тюрьмы, – ответил Равик. – Никакой гуманистической гнили. Добротный вонючий восемнадцатый век.
– Черт знает что такое! – сказал Вебер. – Надо же было именно вам угодить сюда.
– Не стоит делать людям добро. Это всегда выходит боком. Очевидно, я должен был спокойно смотреть, как женщина истекает кровью. Мы живем в железный век, Вебер.
– В железобетонный. А эти типы разнюхали, что вы находитесь в Париже нелегально?
– Разумеется.
– И адрес узнали?
– Конечно, нет. Не стану же я выдавать мой старый «Энтернасьональ». Хозяйку оштрафуют: ведь ее клиенты не зарегистрированы в полиции. А там – облава, сцапают с десяток людей. На сей раз я назвал отель «Ланкастер». Дорогой, роскошный, небольшой отель. Когда-то, очень давно, я там останавливался.
– У вас новая фамилия? Воцек?
– Владимир Воцек. – Равик усмехнулся. – Четвертая по счету.
– Вот не везет так не везет. Что же делать, Равик?
– Многого тут не сделаешь. Главное, чтобы полиция не пронюхала, что я уже не в первый раз во Франции. Иначе – шесть месяцев тюрьмы.
– Черт побери!
– Да, мир с каждым днем становится все более гуманным. Живи в опасности, говорил Ницше. Эмигранты так и делают. Поневоле, конечно.
– А если полиция ничего не узнает?
– Тогда дадут только две недели. А затем, конечно, вышлют.
– А дальше что?
– Снова вернусь.
– И снова попадетесь?
– Совершенно верно… Но на этот раз у меня все-таки была долгая передышка. Два года. Целая жизнь.
– Надо что-то предпринять. Дальше так продолжаться не может.
– Очень даже может. А что вы, собственно, могли бы сделать?
Вебер задумался.
– Дюран! – внезапно воскликнул он. – Дюран знает кучу людей, у него связи… – Он запнулся на полуслове. – Господи Боже! Вы же сами оперировали главного бонзу, от которого все зависит. Помните, того, с желчным пузырем?
– Не я… Дюран…
Вебер рассмеялся.
– Я, конечно, и виду не подам, что знаю об этом. Но старик мог бы кое-что сделать. Я из него душу вытрясу.
– Вы мало чего добьетесь. В последний раз я выжал из него две тысячи франков. Этого он мне так легко не забудет.
– Еще как забудет, – сказал Вебер, совсем развеселившись. – Испугается: а вдруг вы расскажете обо всех его мнимых операциях? Вы же опе – рировали за него десятки раз. К тому же вы ему нужны!
– Он легко найдет мне замену. Бино или какого-нибудь хирурга из беженцев. Долго искать не придется.
Вебер пригладил усы.
– Такой руки, как у вас, ему не найти… Во всяком случае, попробую поговорить с Дюраном. Сегодня же увижусь с ним. А здесь я могу вам чем-нибудь помочь? Как кормят?
– Ужасно. Но надзиратель кое-что покупает мне.
– Как с сигаретами?
– Хватает. Правда, в тюрьме нет ванны, но тут вы мне ничем не поможете.
Равик провел в тюрьме две недели. Вместе с ним в камере сидели еврей-водопроводчик, полуеврей-писатель и поляк. Водопроводчик тосковал по Берлину; писатель ненавидел этот город; поляку все было безразлично. Равик снабжал товарищей по камере сигаретами. Писатель рассказывал анекдоты. Водопроводчик был незаменим как специалист по борьбе с вонью, исходившей от унитаза.
Через две недели за Равиком пришли. Сначала его повели к инспектору. Тот спросил, есть ли у него деньги.
– Да.
– Отлично. Тогда возьмете такси.
Он вышел из тюрьмы в сопровождении полицейского. Улица была залита солнцем. Как хорошо снова оказаться на воздухе! У ворот тюрьмы какой-то старик торговал воздушными шарами, и Равик удивился: неужели нельзя было выбрать более подходящее место? Полицейский остановил такси.
– Куда мы поедем? – спросил Равик.
– К начальнику.
Равик не знал, о каком начальнике идет речь. Впрочем, это его мало беспокоило: он готов был ехать к кому угодно, лишь бы не к начальнику немецкого концентрационного лагеря. Действительно страшным было только одно: оказаться во власти жесточайшего террора, не имея ни малейшей возможности защищаться. Все остальное – пустяки.
В такси был приемник. Равик включил его. Передавалась информация о ценах на овощи, затем последние известия. Полицейский слушал радио и зевал. Равик повернул ручку настройки. Музыка. Модная песенка. Полицейский оживился.
– Шарль Тренэ, – сказал он. – «Менильмонтан». Вещичка что надо!
Такси остановилось. Равик расплатился. Его провели в приемную, где, как во всех приемных на свете, пахло ожиданием, потом и пылью.
Он просидел здесь с полчаса, листая старый номер «Ля ви паризьен», оставленный каким-то посетителем. Две недели он ничего не читал, и газета показалась ему шедевром классической литературы. Затем его ввели к начальнику.
Равик не сразу узнал этого маленького толстяка. Оперируя, он вообще не особенно присматривался к лицам. Они были ему безразличны, как числа на календаре. Его интересовала лишь та часть организма, которую предстояло оперировать. Но на это лицо Равик смотрел с любопытством. Перед ним сидел Леваль, но уже без желчного пузыря, здоровый и с вновь округлившимся брюшком. Равик забыл, что Вебер обещал нажать на Дюрана, и никак не предполагал попасть к самому Левалю.
Леваль критически оглядел его с головы до ног. Как видно, он не спешил.
– Вас зовут, конечно, не Воцек, – пробурчал он наконец.
– Конечно.
– Тогда как же?
– Нойман.
Равик заранее условился об этом с Вебером, а тот предупредил Дюрана. Фамилия Воцек звучала слишком эксцентрично.
– Вы немец, не так ли?
– Да.
– Беженец?
– Да.
– Сомнительно. Вы не похожи на беженца.
– Не все беженцы евреи, – заметил Равик.
– Зачем вы солгали на допросе в участке? Почему назвали вымышленную фамилию?
Равик пожал плечами.
– Что поделаешь? Мы стараемся лгать как можно меньше. Но иногда приходится, и это отнюдь не доставляет нам удовольствия.
Леваль вскипел.
– А вы думаете, нам доставляет удовольствие вся эта возня с вами?
Какой же ты был тогда серый, грязноватый, подумал Равик. Грязновато-седая голова, грязновато-синие мешки под глазами, отвислая губа. Тогда ты не разговаривал, тогда ты был грудой дряблого мяса с гниющим желчным пузырем.
– Где вы жили? Вы назвали вымышленный адрес.
– Жил где попало. То тут, то там.
– Как долго находитесь во Франции?
– Три недели. Три недели назад я прибыл из Швейцарии. Меня заставили перейти границу. Вы же знаете, что без документов мы нигде не имеем права жить, а большинство из нас пока еще не в силах решиться на самоубийство. Отсюда и все хлопоты, которые мы вам доставляем.
– Ну и оставались бы у себя в Германии, – буркнул Леваль. – Не так уж там страшно. Многое преувеличивают…
Сделай я разрез чуть-чуть иначе, и мне не пришлось бы выслушивать твою дурацкую болтовню. Черви и без документов перешли бы твои границы… Или ты стал бы горсткой пепла в аляповатой урне.
– Где вы тут жили? – спросил Леваль.
Ишь чего захотел, подумал Равик. Тебе бы и остальных выловить.
– В дорогих отелях, – ответил он. – Под раз личными фамилиями. По нескольку дней.
– Это неправда.
– Зачем же спрашивать, если вы знаете все лучше меня? – возразил Равик. Разговор начал ему надоедать.
Леваль со злостью хлопнул ладонью по столу.
– Вы забываете, где находитесь! – И тут же внимательно осмотрел ладонь.
– Вы угодили прямо по ножницам, – заметил Равик.
Леваль спрятал руку в карман.
– Вам не кажется, что вы держите себя довольно нагло? – вдруг спросил он спокойным тоном человека, которому совсем не трудно владеть собой, поскольку его собеседник находится всецело в его власти.
– Нагло? – Равик изумленно взглянул на него. – Вы называете это наглостью? Но мы же с вами не в начальной школе и не в приюте для раскаявшихся преступников! Я вынужден защищаться, а вы хотите, чтобы я чувствовал себя жуликом, вымаливающим приговор помягче. И все только потому, что я не нацист и не имею документов. Но нет, мы не считаем себя преступниками, хотя нас уже сажали в тюрьмы, таскали по полицейским участкам и всячески унижали; мы хотим выжить – вот что дает нам силы бороться. Неужели вы этого не понимаете? Бог мой, при чем же тут наглость?
