Жюль Валлес - Инсургент
И взгляд его пылал гневом под снегом ресниц.
Мимо проходила женщина, он остановил ее.
— Выпейте стаканчик с нами.
— С удовольствием, только сначала пойду попрошу воды, чтобы замыть обшлага.
Ей лет тридцать, недурна, вид болезненный.
Она вернулась, и завязался разговор.
Она тоже не думает о социальной республике, но ее сестра была любовницей викария; поп бросил ее беременной, украв все их сбережения.
— Вот почему я вышла на улицу, увидав, как мимо моего окна проходят сутаны; вот почему я вцепилась в бороду одному монаху, похожему на любовника Селины, вот почему я кричала: «Смерть им! Смерть!» — и вот почему у меня в крови обшлага.
Она рассказала нам также историю маркитантки, подавшей сигнал к бойне.
Эта маркитантка — дочь человека, который был арестован в последние дни империи по доносу провокатора и умер в тюрьме. Услышав, что в толпе есть шпионы и что с ними хотят расправиться, она присоединилась к этой толпе, а потом стала во главе ее.
Она первая пустила пулю в Ларжильера.
XXXIV
Всю ночь провели на ногах. На рассвете Курне, Тейс, Камелина[216] и я снова направились в центр.
Улица Ангулем еще держится. Там с отчаянием защищается 209-й батальон, в котором знаменосцем — Камелина.
Увидев, что он явился, бойцы устроили ему настоящую овацию. Меня они тоже любят, но с некоторым оттенком презрения. Во-первых, я из «правительства», а затем во всю свою жизнь я ничего не умел носить как следует; даже свой шарф я повязываю то слишком высоко, то слишком низко, а до момента опасности я и вовсе меланхолично таскал его под мышкой, завернув в газету, как омара.
— Эй вы, проклятый кривляка! Вам хорошо разыгрывать там у себя наверху Бодена и стоять скрестив руки, пока мы тут валяемся на земле и жуем грязь!
Действительно, они уже целый час лежат на животе в грязи, с испачканным лицом, в одежде, пропитанной слякотью, и, стреляя через бойницы, находящиеся на уровне земли, наносят жестокий урон неприятелю.
Член Коммуны стоит, прислонившись к выступу баррикады. Его лоб выдается над камнями, и пули окружают его все более и более суживающимся ореолом. Но люди дела недовольны: конечно, он подвергается опасности, но пусть-ка он тоже потрудится, поглотает песку, выпачкает себе морду, поваляется на земле, как товарищи!
— Кривляка!
В конце концов мне это надоело. Раз они меня больше не слушают, я считаю себя свободным и сам выберу себе место действия.
Когда-то, будучи командиром 191-го батальона, я, чтобы заставить забыть о моей наружности сельского стражника и моей неспособности к военному делу, поклялся, что в решительный момент буду со своим батальоном или с тем, что от него останется.
Иду туда.
Немного осталось от этого батальона, но уцелевшие рады меня видеть.
— Так вы не бросите нас?
— Нет!
— Правильно, гражданин!
Воскресенье, 28 мая, 5 часов утраМы на гигантской баррикаде, внизу улицы Бельвилль, почти против залы Фавье. Мы тянули жребий с заменявшим меня офицером, кому первому пойти немного поспать.
Я вынул счастливый номер и вытягиваюсь на старой кровати в чьей-то брошенной квартире. Спал я плохо; черви, съедавшие тюфяк, скоро закопошились у меня на теле, — что-то уж очень они торопятся!
Иду сменить товарища.
До сих пор мне приходилось больше бороться с федератами, чем с версальцами. Сейчас, когда свободным осталось одно это предместье и не нужно судить ни предателей, ни подозрительных, дело стало гораздо легче. Теперь остается постоять за честь и встать у знамени, как офицеры у грот-мачты, когда корабль идет ко дну.
Я на посту...
На страшный огонь неприятеля мы отвечаем пальбой из ружей и пушек.
Окна в «Ла-Вейез»[217] и во всех домах на углу мы заткнули тюфяками; пробитые снарядами, они дымятся.
Время от времени чья-нибудь голова, перевешивается через балюстраду — совсем как Петрушка. — Готов!
У нас есть пушка; при ней находятся молчаливые, исполненные мужества артиллеристы. Одному из них не больше двадцати лет, у него золотистые, как спелая рожь, волосы и синие, как васильки, глаза. Он краснеет, как девушка, когда хвалят меткость его стрельбы.
Минутное затишье.
— Может быть, парламентер?
— Чтобы предложить нам сдаться?
— Сдаться? Пусть только сунется!
— Вы хотите захватить его в плен?
— За кого вы нас принимаете? Подобные гнусности могут делать только версальцы. Но мне все-таки доставит удовольствие бросить ему в лицо словечко Камбронна.
С улицы Ребеваль доносятся крики.
— Не зашли ли они с тылу, пока их посланник отвлекал наше внимание?.. Подите-ка посмотрите, Вентра!
— В чем дело?
— Да вот тут среди нас есть субъект, отказывающийся принять участие в нашей работе.
— Да, я отказываюсь... Я против войны!
И человек лет сорока, с апостольской бородой и степенным видом, подходит ко мне и говорит:
— Да, я за мир, против войны! Ни за них, ни за вас... И вам не удастся заставить меня драться.
Но подобные рассуждения не по вкусу федератам.
— Ты думаешь, мы не предпочли бы поступать так же, как ты? Воображаешь, что для забавы обмениваются здесь такими орехами? Ну-ка, бери это ружье и стреляй, не то тебе не поздоровится!
— Я за мир, против войны!
— Чертова скотина! Берешь, что ли, ружье?.. или хочешь понюхать пороху?
Но он питал отвращение к «табаку» и последовал за федератом, таща свое ружье, как костыль.
Парламентер уходит.
— Дерьмо! — орет командир, стоя на эстраде, сооруженной из булыжника мостовой.
Вдруг окна обнажаются, каменная плотина рушится.
Белокурый канонир громко вскрикивает. Пуля попала ему в лоб и пробила черный глаз между двумя его синими глазами.
— Все погибло! Спасайся кто может!
……………………………..
……………………………..
— Не спрячет ли кто-нибудь двух инсургентов? — вопрошали мы по дворам, обводя глазами этажи, как нищие, ожидающие, не свалится ли им сверху монета.
Но никто не подал нам милостыни, — милостыни, которой мы просили с оружием в руках.
В десяти шагах от нас — трехцветное знамя.
Новенькое, чистенькое и сверкающее, оно оскорбляет своими свежими тонами наше знамя, лохмотья которого висят еще то здесь, то там, грязные, порыжевшие, словно увядшие и растоптанные цветы мака.
Нас впустила одна женщина.
— Мой муж на соседнем перевязочном пункте. Если хотите, я сведу вас туда.
И она ведет нас под градом пуль, которые свистят со всех сторон, разбивая стекла фонарей, срезая ветки каштанов.
Мы пришли. Да и пора уж было!
К нам подходит хирург с повязкой Красного креста на руке.
— Не предоставите ли вы нам убежище, доктор?
— Нет, из-за вас перебьют моих больных.
Снова на улице.
Но муж этой женщины знает другой пункт для раненых, неподалеку.
Приходим туда.
— Примете нас?
— Да.
Так ответила нам твердо и несколько вызывающе маркитантка, прелестное создание лет двадцати пяти, в синей суконной форме, красиво облегающей ее стройную фигуру с пышным бюстом. Она не трусит, молодчина!
— У меня здесь пятнадцать раненых. Вы сойдете за доктора, ваш друг — за фельдшера.
И она повязывает нам больничные фартуки.
Надо подкрепиться... Она бьет яйца, жарит яичницу, угощает нас вином для выздоравливающих. За десертом мы забываем опасность... Мы согрелись, глаза блестят.
Но из палаты, где лежат ампутированные, доносится надрывающий душу стон.
— Ох! Поговорите со мной перед смертью!
Мы встаем из-за стола, но... уже поздно.
Подле этого еще теплого трупа, в погруженной во мрак комнате, — окна заложены тюфяками, — нами снова овладевают печальные мысли. Мы стоим молча и стараемся разглядеть сквозь щель, что делается на тротуаре.
Вот бредет с видом шакала какой-то моряк. За ним еще моряк, потом пехотинец; целая рота с безусым лейтенантом.
— Пусть все спустятся к нам!
Я выхожу первый.
— Где заведующий пунктом?
— Это я.
— Ваше имя?
Меня научили, что говорить, и я повторяю.
— Для чего этот экипаж?
Маркитантка велела заложить его, чтобы мы могли вскочить в него и удрать, как только представится возможность.
Но я отвечаю, не моргнув глазом:
— Вы исполняете ваши обязанности, я собираюсь приступить к своим — подбирать и перевязывать раненых.
